– Нет, – говорю я ей и смотрю, как она отступает в угол и медленно оседает на пол. Красноватые отсветы неусыпно бдят во тьме, и незримые фигуры снаружи пробуют окна, тянут на себя двери, а мой сын, мой
Пока.
Ритуал костей
Голос директора школы звучал как трубный глас:
– А ну-ка там, Джонстон Второй, прекратить беготню. Бэйтс, в десять быть у меня в кабинете. Быть готовым объясниться, почему в два тридцать на уроке латинского в Кемптоне вы разглядывали формы красоток, уж не знаю, где вы их раздобыли. На латыни, сын мой, поскольку вы, видимо, такой знаток языка, что более не чувствуете себя обязанным его изучать. А вы, юноша, как вас там?..
– Дженкинс, ваша честь. Ученик-стипендиат.
– Ах Дженкинс, ученик-стипендиат. – Директор кивнул, как будто б все вдруг одним щелчком встало на место. – Надеюсь, вы не чувствуете себя слишком напуганным таким окружением, ученик-стипендиат Дженкинс?
– Немного, господин директор, – соврал я.
Школа Монтегю с ее панелями красного дерева, изысканными бюстами, легионами именитых мертвецов в напудренных париках, надменно взирающими со стен – премьер-министры, банкиры, промышленные магнаты, ученые, хирурги, дипломаты, военные, – было просто самым устрашающим местом, с каким мне до сих пор доводилось сталкиваться.
– Я не допущу, чтобы вас это тревожило, Дженкинс, – величаво успокоил директор.
Он поместил свою длань мне на голову и слегка взъерошил волосы, после чего тщательно отер себе руки белым носовым платком.
– Я уверен, вы внесете в школу Монтегю весьма достойный вклад. Ученики-стипендиаты во многих смыслах – источник животворной крови для нашего заведения.
Школа для мальчиков Монтегю насчитывала уже почти четыре столетия. Так много великих людей вошло и вышло из ее врат, что она стала эдаким микрокосмом империи, олицетворением всего, что было когда-то великого в Британии. Она возвышалась среди плавных холмов и зеленых площадок для игр, красуясь своими вычурными башнями и бастионами, словно была в состоянии постоянной готовности дать отпор широким массам завистников тем привилегиям, которые она давала. Сеть однокашников простиралась через верхние эшелоны британского общества подобно огромной невидимой паутине, позволяя лишь возлюбленным сынам школы легко ступать по нитям на пути к богатству и славе, запутывая менее достойных восхождения и вытягивая из них надежды и амбиции. Их высохшие силуэты захламляли коридоры правительственного аппарата, министерства иностранных дел и нижних эшелонов передовых учреждений страны – наглядный урок власти высокого происхождения и хороших связей.
Школу окружала массивная высокая стена, и хотя большущие железные ворота в ней оставались открыты с раннего утра до позднего вечера, мало кто без конкретного дела осмеливался выходить за ее пределы. Отношения с селянами из окрестных деревень были в лучшем случае натянутыми, так как школа – и это можно понять – вызывала острейшую неприязнь у тех, чьим детям никогда не суждено вкусить благ такого заведения (чувство усугублялось еще и пониманием жителей, что, по всей вероятности, их дети в дальнейшей жизни будут выполнять прихоти кое-кого из ее будущих выпускников, как они сами – нынешних). В связи с этим отлучки по деревням школой тщательно отслеживались, хотя старшим ученикам в силу их статуса позволялось большее, и они, находясь на более длинном поводке, во время своих похождений получали извращенное удовольствие от задирания местных лавочников, зная наперед, что как те ни презирают этих глумливых сынков богатеев, но трогать-то их не моги: всяк сверчок знай свой шесток.
И все же временами стайки местных сорванцов устраивали налеты на школьное имущество в надежде как-нибудь попортить скульптуру или поживиться яблоками и грушами из школьного сада. Если день выпадал удачный, то получалось набрести на какого-нибудь отбившегося от прикрытия своего стада школяра и от души ему навалять. Но дело это было рисковое: территорию регулярно обходили суровые привратники в небесно-синих френчах, и уж они-то от души назначали меру воздаяния тем, кто им попадался. Как минимум раз был случай, когда потенциальные налетчики нарвались на команду школьных боксеров в полном составе, и им повезло покинуть территорию на своих ногах, без медицинской помощи.
Однако школа Монтегю по-своему признавала, пусть в усеченном и бесконечно снисходительном виде, смутный долг перед теми, кто не так удачлив, как ее толстосумная элита. Каждые десять лет в Большом Зале школы устраивался стипендиальный экзамен с последующим собеседованием, чтобы установить личности тех немногих, кому повезет быть приподнятыми над жизнью, обычно обрекающей человека на разочарование и прозябание; которым вместо этого улыбнется перспектива узреть лучшее будущее (а оно, это будущее, ох в каком дефиците; и как часто от человека на протяжении всей его нескладной жизни разит полученными подаяниями, и грязь несмываемо липнет к его башмакам, оставляя позади след, чтобы богатые и привилегированные и на миг не могли его спутать с людьми своего круга).
Как и у всех престижных заведений, у школы Монтегю были свои специфические традиции и ритуалы. Свои дресс-коды, которым необходимо следовать; определенные стороны, по которым ходить, и специфические иерархии учеников и преподавателей, внешне мало связанные с возрастом или заслугами. Те, кто имел более тесные семейственные связи со школой, имели право главенства над теми, у кого они были не так развиты, а большое богатство давало свободу безнаказанно унижать и причинять боль. Были игры без правил и правила без цели.
