непредставимым и непередаваемым в своей мучительности.
Женщины у меня были и после Кэтрин, хотя ни одна не задерживалась при мне надолго. Сказать, чтобы я так уж тосковал об их уходе, я не могу. Признаться, со временем я стал их побаиваться, и потому не мог открываться им полностью. Я начал бояться их желаний, их алчности, их способности завлекать мужчину и заставлять его терять себя в призывном соблазне их плоти. Наверное, такая исповедь от лица мужчины звучит нелицеприятно. Тем не менее порой я ощущаю себя именно так. Хотя в иные моменты я просто чувствую себя более искренним, чем многие мои собратья по полу. Глаза мои открыты, и я вижу червя, свернувшегося в яблоке соблазна.
Так что я жив, а Кэтрин мертва, и тела ее уже не найти. Оно где-то там, на дне Ваалова Пруда, на гниющем илистом дне, там, где вечная зелень.
Зелень темная, густая.
Тому месту всегда было присуще нечто странное. Когда-то в стародавнюю пору – настолько давнюю, что на свете нет уж ни тех, кто мог о том поведать, ни детей их, ни внуков – река была перенаправлена в узкую горную лощину. Каким-то образом (говорят, с помощью ворованных бочонков с порохом) ее берега были взорваны, и воды вольно хлынули в низину, полностью ее затопив, после чего где-то через полмили вошли в свое обычное русло. Наблюдать это событие съехался люд из отдаленных деревень, и единственными звуками перед тем, как рванул порох, было негромкое бормотание молитв, перебор четок, а еще тусклое звяканье цепи в доме на самом дне низины, где внутри, изнывая, отчаянно пыталась высвободиться нежить.
Те, кто стоял, слушая и молясь, имели к ней счеты: своих потерянных детей. Она затягивала их через деревянные воротца, приманивая невиданной красоты цветами, которые источали странные, пьянящие ароматы. Словно мушки на плотоядное растение, дети попадали туда и гибли, утопая в странных, им самим непонятных желаниях. Впоследствии их тела зарастали травой в саду, а семена тех зловещих цветов благоухали еще сильней.
И вот, как гласит сказание, молитвы прекратились, зажегся огнепроводный шнур, и огромная масса каменистой земли взлетела на воздух. Воды рванулись, используя открывшуюся брешь, и хлынули в низину. Все, что когда-то там обитало – животные, насекомые, деревья, растения, вообще все живое, – в тот день погибло в буром глинистом потоке.
Во всяком случае, надежда была именно на это. То место, получившее название Ваалов Пруд, стало самым глубоким участком реки. Солнечный свет не проникал в его глубины, и рыба там не водилась. Вода была так темна, что ее можно назвать черной. Даже на коже она ощущалась по-особому: чуть вязкая, а сквозь сложенные пригоршней ладони сочится как мед. Ничто в такой среде жить не могло. Я по-прежнему не верю, что там, внизу, что-нибудь обитает.
Потому что оно в любом случае не живое. Существует, но не живое.
Мне было шестнадцать, когда тем уже далеким утром мы с Кэтрин в последний раз отправились вместе. Ей тоже было шестнадцать, но настолько совсем не так, как мне, и несколько месяцев разницы между нами казались годами, а я с ней ощущал себя неловко и беспомощно. Теперь я понимаю, что был в нее уже влюблен; в то, кем она была и кем обещала стать. Она стояла на краю того черного зеркала, и своей яркостью словно над ним надсмехалась. Ее светлые волосы рассыпались по спине и плечам, а загорелая кожа под солнечным светом, казалось, матово светится. А когда я поглядел на воду, то отражения Кэтрин в ней почему-то не было, как будто ее уже поглотила чернота.
Она повернулась ко мне и, отбрасывая одежду, озорно спросила:
– Ну что, слабо??
Мне и в самом деле было страшновато: я боялся недвижности этой воды. Она должна была двигаться, и двигаться быстро, учитывая, с какой стремительностью втекала в нее сверху река, но этого не происходило. Была в этом озере какая-то вялость, сродни летаргии. Восточнее, там, где затопленная лощина заканчивалась и начинался склон холма, река постепенно снова набирала ход, но уже не в полную силу, как будто само соприкосновение с этой черной водой пятнало ее; под солнечным светом и в самом деле виднелось что-то вроде тонкой маслянистой пленки.
Боялся я и того, что скажут родители, если узнают, что мы были в этом месте; узнают, что мы задумали и какие у меня мысли насчет этой девушки. Это, в свою очередь, выливалось в мой главный страх – страх перед Кэтрин. Я ее хотел. О, как я ее жаждал! Живот мне сладко сводило всякий раз, как только мой взгляд падал на нее. Сейчас, впервые видя ее обнаженной, я проникался единственной силой, способной остановить во мне предательскую дрожь.
– Да ну. Нисколько не слабо?, – пренебрежительно мотнул я головой.
В уме я то и дело прокручивал фантазии о нашей совместной будущей жизни: женитьбе и детях, любви и объятиях. До этого мы с Кэтрин уже целовались, и я чувствовал у себя во рту ее язык, после чего она с игривым смехом вырывалась. Вместе с тем каждый новый поцелуй у нас длился дольше, а ее дыхание замирало, и смех становился чуть более неуверенным.
Я же жил и погибал в каждом нашем поцелуе.
– Ты уверен?
Стоя на берегу, Кэтрин расправила плечи и вполоборота глянула на меня. Она улыбалась, и в ее улыбке было обещание. Она могла вслух озвучивать мои мысли; всегда. И вот, с коротким переливом смеха, она сделала вдох и рыбкой нырнула в озеро. Без малейшего всплеска. Вода просто расступилась, давая ей в себя проникнуть, а затем мягко и беззвучно сомкнулась над ней. Не было даже кругов, и ритм плеска воды о берег оставался без изменений.
Но я за ней не нырнул. Я смотрел на черное зеркало, и смелость меня покидала. Вместо этого я с дрожью дожидался Кэтрин. Трава остро покалывала
