лез в душу. Поэтому, когда Грубер сказал, что думает со всем этим заканчивать, я купил это место, потому что оно соответствовало моему складу. Мне нравится быть наедине с собой, чтобы никто не совался, не лез в душу. А вот те, кто расспрашивает меня о моем прошлом и настоящем, мне, наоборот, не нравятся. С чего вы взяли, что для вас я сделаю исключение?
Теперь был уже мой черед сделать паузу, прежде чем отвечать. Шла игра, и Магуайер это, вероятно, чувствовал. Пришел я сюда отчасти для того, чтобы выяснить, что он может мне рассказать о доме Грэйди – ведь для того, чтобы понимать настоящее, необходимо понять прошлое. Он был единственным ребенком, который попал в дом Грэйди и уцелел, хотя мне не хочется даже думать, какие шрамы от тех переживаний на нем остались. Люди, перенесшие над собой в прошлом насилие или пострадавшие так, как пострадал он, не обязательно сами становятся насильниками. Такое тоже случается, и это нужно учитывать.
– Я пришел, чтобы заглянуть вам в глаза, – сказал я.
Магуайер невозмутимо встретил мой взгляд.
– Правда? И что же вы в них видите?
– Я знаю то, чего я
– Вы думали, я мог стоять за тем, что беспокоит Фрэнка Мэтисона. Так? – спросил он тихо, без вины или гнева.
– Мне надо было это уяснить.
Сделав долгую затяжку, он выпустил дым через ноздри. Вместе с дымом из него, казалось, ушла и какая-то часть подозрительности.
– Что заставило его нанять частного детектива?
Я подал ему одну из копий фотоснимка, где неизвестная девочка застыла в ожидании пущенного ей навстречу мяча и шанса по нему ударить. Магуайер взял фото и какое-то время его рассматривал.
– Вы ее узнаете? – спросил я.
– Нет. Откуда вообще это?
– Мэтисон нашел это фото в почтовом ящике дома Грэйди. Он не знает, кто и зачем его там оставил. Думает, что это некая дань Джону Грэйди.
Магуайер надолго смолк. Было ясно, что по окончании этой паузы он или встанет и велит мне уходить, или откроется. Решение за ним, и если мне заговорить до того, как он его примет, то все пойдет насмарку.
– Подношение, – произнес наконец Магуайер.
– Может быть.
– Он это словцо использовал как раз тогда, когда я торчал у него. Так он называл девочку Мэтисона. Говорил, что она для него «подношение».
– Подношение чему?
– Не знаю. Может, не ему, а тому, кто, по его мнению, двигал им в его деяниях. Все то время, что я у него был, он говорил без умолку, но ко мне относилось лишь немногое. Я того особо и не помню: так боялся, что даже слух цепенел. Я, кажется, отключился, а когда пришел в себя, он уже валялся дохлый. А дальше все как в тумане. В школе я учился как попало, и меня направили к психиатру. Он внушал, что мне надо восстать на то, что со мной произошло в доме Грэйди, но я как-то пустил это на самотек. Спрятал. Запер, так сказать, в себе.
Не мне комментировать, как ему поступать с памятью о том, что ему пришлось вынести, однако в голове у меня смутно мелькнул образ запертой подвальной двери, а в глубине того подвала мальчонка, которого безудержно, раз за разом, истязает Джон Грэйди. И как ни разрисовывай свой фасад перед внешним миром, реальность происшедшего все равно сокрыта у Денни Магуайера в голове.
С края пепельницы он снял придремавшую сигарету, затянулся и продолжил.
– В основном, – сказал он, – Грэйди разговаривал с кем-то или чем-то, чего я не видел.
– А что еще вам запомнилось?
– Зеркала. Они там были на каждой стене. И он в них отражался. Как будто вся комната была заполнена Джонами Грэйди. Помню это, а еще останки других детей. Они были рассажены у дальней стены. Не хочу вспоминать, как они выглядели. С ними он тоже, кстати, заговаривал.
– О Луизе Мэтисон вам что-нибудь вспоминается?
Он медленно покачал головой.
– Кажется, я слышал выстрел, который оборвал ей жизнь. Но я тогда был уже наполовину в бесчувствии.
– Как вы думаете, почему он оставил в живых вас?
Магуайер сделал вид, что обдумывает, хотя этот вопрос, похоже, донимал его всю жизнь, с того самого момента, как Грасс вынул его из той преисподней.
– Я был единственным мальчиком, который к нему попал, – сказал он. – Грэйди со мной урывками о чем-то разговаривал, рассказывал о себе, о доме, который хотел создать. Девчонок он, говорит, ненавидел, но я, мол, для него другой. Потом бы он меня все равно, наверное, убил или уморил. А может, он действительно что-то во мне углядел. Дай-то бог, если он ошибался, но уж так, видно, думал.
Сигарета дотлела почти до фильтра. Столбик пепла опрокинулся, как разрушенное здание, и сероватой пылью рассыпался по столешнице.
