— Нет, — Роумэн покачал головой. — Он не знал слова «если». Самовлюбленный маньяк, он считал, что любое его решение обязано быть проведено в жизнь — без всяких «если». Слово «если» почерпнуто из арсенала тех людей, которые верят окружающим. А фашизм эгоцентричен, базируется на всеобщем недоверии и убежденности в собственной правоте.
Сказав так, Роумэн сразу же вспомнил Штирлица; я повторил его, подумал он; странно, его доказательства настолько антинацистские, что просто диву можно даваться. А если не один этот Штирлиц думал так? Почему же рейх не развалился, как карточный домик? Потому он не развалился, что им служили умные, ответил он себе. Криста самая умная женщина, которую я когда-либо встречал, но ведь она служит всем этим Кемпам и Густавам.
— Послушай, Эд… Этот бес, к которому мы с тобою едем, очень сильный человек… И — умный…
— Они сильны до тех пор, пока их не стукнешь в лоб тем вопросом, которого они боятся, как огня…
— Какого именно вопроса они боятся?
— Разве в Испании не испугаются, если ты задашь вопрос: «А когда вы отправились в Россию с эшелонами „Голубой дивизии“?»
— Наоборот, — Роумэн усмехнулся. — Увы, наоборот. Тебе ответят, что, «выполняя волю великого генералиссимуса, я отправился на фронт против кровавых большевиков» тогда-то и тогда-то, воевал там-то и там-то и награжден за свой подвиг в войне против русских таким-то и таким-то крестом… Там по-прежнему чтут Гитлера, Эд, и считают его великим гением человечества…
— Не может быть!
— Твоими бы губами виски пить…
— Но почему тогда мы поддерживаем с ними нормальные отношения?
Роумэн повернулся к Снайдерсу и повторил:
— Так почему же мы поддерживаем с фашистом Франко дипломатические отношения, Эд?
— Наверное, плацдарм, — ответил Снайдерс после короткого раздумья. — Важный стратегический плацдарм… Гибралтар и Кадис запирают Средиземное море. Эта свинья Франко нужен нам, чтобы не пустить русских в Атлантику.
— Видимо, — согласился Роумэн, подумав при этом: «А зачем же тогда мы воевали против Гитлера? Он бы надежнее запер русских. Что ж ты не договариваешь, Эд? Почему не скажешь — и это было бы вполне логично, — что не надо было нам громить Гитлера, надо было договориться с нацистами и сообща загнать русских в их берлогу. Боже ты мой, ну почему мы все так горазды на оправдание подлости?! Неужели в нас так сильна инерция равнодушия, „пусть все идет, как идет, только б меня не касалось“?!»
— Вот видишь, — как-то успокоенно сказал Снайдерс. — Жизнь — сложная штука. Наверху знают, что делают, им виднее… Обзор — великая штука. Пол. То, что видит орел, на пять порядков больше того, что дано заметить пересмешнику.
— Слушай, пересмешник, — усмехнулся Пол, отгоняя от себя постоянно возникавшее в глазах лицо Кристы, — ты перебил меня… Тот бес очень хваткий, понимаешь? Ты говорил, они все разваливаются, когда их бьешь в лоб вопросом о нацизме… Боюсь, что этот не потечет…
— Еще как потечет! Поверь мне, я тут с ними вожусь с утра и до ночи — пока-то убедишься в том, что он будет работать на нас, пока-то проверишь его в деле…
— Хорошо. Попробуем поступить так, как ты говоришь… Ты сможешь, когда мы заберем этого самого Морсена-Гаузнера, получить на него информацию, пока я буду проводить с ним беседу?
— Попробуем. Я запрошу Верена. Он их знает всех как облупленных…
— Ты веришь ему?
Снайдерс усмехнулся:
— Снова обзовешь расистом, если я отвечу, что не верю ни одному немцу?
— Если скажешь, что не веришь ни одному нацисту, я тебя только похвалю за твердость позиции и верность нашим с тобою идеалам…
— Конечно, не верю, Пол. Как я могу верить их генералу? Но, говорят, сам Даллес вывозил его в Вашингтон…
— Когда он вывозил его в Вашингтон? Наверно, это было связано с работой трибунала в Нюрнберге?
— Тогда еще трибуналом и не пахло… Это было в мае или июне…
— Этого года?
— Прошлого.
Господи, подумал Роумэн, неужели они уже тогда начали подбирать досье против Эйслера и Брехта?! Ведь мы тогда братались с русскими на Одере! И мы отдавали себе отчет в том, что все эти русские коммунисты. А те, кто не был коммунистом, носил немецкую форму в дивизиях Власова, — еще большие гитлеровцы, чем сам Гитлер, что может быть страшнее изменника-наймита, который служит тому, кто убивает твой же народ?!
Снайдерс притормозил возле нужного дома на Терезиенштрассе, выбросил окурок и спросил:
— Ты подождешь? Или пойдем за ним вместе?
— Пойдем вместе.
— Ладно. Я буду перед тобой щелкать каблуками, на них очень действует, если пришел большой начальник.
— Валяй, — согласился Роумэн. — Скажи ему, что я племянник Айка. Или дядя государственного секретаря.
— Про Бирнса он поймет, а с Айком труднее, они ж аккуратисты, все буквочки произносят, — «Ейзенхоувар», по-нашему не сразу разберут… Пошли, племянник…
По деревянной лестнице они поднялись на третий этаж, позвонили в тяжелую дверь: больше всего Роумэн боялся, что гада не будет на месте, а он обязан завтра же вернуться в Мадрид, он не имеет права не вернуться туда, потому что тогда повалится дело, которое он задумал; я разыщу этого мерзавца, сказал он себе, никуда он не уйдет, только нельзя паниковать, и тогда все будет так, как должно быть.
— Кто там? — услыхал он веселый девичий голос.
— Из американского представительства, — сказал Снайдерс.
Звякнула цепочка, дверь отворилась, Роумэн увидел молоденькую девушку и даже зажмурился от того, что лицо ее было таким же веснушчатым, как у Кристы.
— Где мистер Морсен? — спросил Снайдерс.
— Папа! — крикнула девушка. — К тебе! Проходите, пожалуйста.
Снайдерс вопросительно посмотрел на Роумэна — стоит ли проходить? Может, сразу же сажать в джип и везти в
В большой,
Морсен легко поднялся навстречу Роумэну, сдержанно поклонился и спросил — на чистейшем английском:
— Чем могу служить?
— Это мы решим позже — можете ли вообще служить, — сухо ответил Снайдерс, — а пока собирайтесь.
— Собираться? — несколько удивленно переспросил Морсен. — Я должен понять вас так, что следует взять с собою какие-то веши?
Девушка подошла к нему, побледнев; она полуобняла его, прижалась к отцу, и Роумэн заметил, как у нее затряслись губы.
Лет семнадцать, подумал он, совсем еще маленькая, но как сразу все почувствовала; зло рождает зло, мир ужасен, боже праведный…
— Это зависит от вас, — заметил Роумэн. — На всякий случай возьмите зубную щетку, мыло и джемпер.
— Я буду готов через минуту, — сказал Морсен и пошел в свой кабинет.
Дочь и Роумэн пошли следом за ним.
— Вы можете сидеть, полковник, — сказал Снайдерс, обращаясь к Роумэну. — Я за ним погляжу. А вы пока отдохните…
Это он начал свою игру, понял Роумэн. Он делает из меня большого начальника; пусть, ему виднее, в конце концов он тут работает, ему лучше знать, как надо себя вести.
— Я могу позвонить? — спросил Морсен, вернувшись из кабинета с джемпером в руках. — Мне надо предупредить, что я… Что я…
— Нет, звонить никуда не надо, — отрезал Роумэн. — И вам, — он посмотрел на девушку, — не надо никому звонить. Если разговор пойдет так, как я хочу, папа вернется домой через пару часов. Не в ваших интересах, чтобы кто-то еще узнал о нашем визите.
— Я вернусь, маленькая, — сказал Морсен и невыразимо нежным движением погладил девушку по щеке. — Пожалуйста, не волнуйся.
— Папочка, — сказала девушка, и голос ее задрожал, — пожалуйста, папочка, сделай так, чтобы поскорее вернуться… Мне так страшно одной…
— Да, маленькая, я сделаю все, что в моих силах…
Когда спускались по лестнице, Роумэн спросил:
— Где ваша жена?
— Она погибла при бомбежке, — ответил Морсен. — Незадолго перед концом всего этого ужаса.
— Вы живете вдвоем с дочерью?
— Да. Мой сын также погиб, — ответил тот. — На Восточном фронте.
В джипе Роумэн сел рядом с Морсеном, предложил ему сигарету, выслушал любезный отказ (лицо было совершенно недвижимым, словно театральная маска) и спросил:
— Ваша настоящая фамилия…
— Если вы из американских служб, она должна быть известна…
— Она мне известна, Густав, — ответил Роумэн. — Но есть большая разница между тем, что я читаю в документах — и наших, и Верена, — и тем, что я слышу из уст, так сказать, первоисточника… Итак, ваше имя?
— Густав Гаузнер.
