что я превзошел возможности всякого самозванства — смыкая собой предметы, я стал средой обитания зрения всей планеты. Трепетание, трепетание… На бледных холмах Азовья лучились мои кумиры, трепетали в зазоре мира и антимира. Подруги и педагоги, они псалмы бормотали, тренеры буги-вуги, гортани их трепетали: «Распадутся печати, вспыхнут наши кровати, птица окликнет трижды, останемся неподвижны, как под новокаином на хрупкой игле. Господи, помоги нам устоять на земле». Моречко — паутинка, ходящая на иголках, — немножечко поутихло, капельку поумолкло. И хорда зрения мне протянула вновь ту трепещущую чету, уже совпадающую с тенью стула, качающегося на свету лампы, заборматывающейся от ветра… А когда рассеялись чары, толчки улеглись и циклон утих, я снова увидел их — бредущую немолодую пару, то ли боги неканонические, то ли таблицы анатомические… Ветер выгнул весла из их брезентовых брюк и отплыл на юг. [241]
