пристанях. Впрочем, Вы из газет знаете подробности, которые на деле гораздо ужаснее и возмутительнее, чем в описаниях бесцензурных органов печати. Об официальном сообщении я, конечно, не говорю, так как это сплошная ложь…[1504] Я имею неопровержимые доказательства, что бойня была организована администрацией при помощи нанятой «черной сотни» и что, имея все средства предотвратить не только столкновения, но даже и самую демонстрацию путем, напр<имер>, разведения моста (плашкоутного) администрация умышленно бездействовала, дабы не упустить случая создать террористическое настроение. Губернатор слишком неуклюж для такой комбинации, и очевидно, что он действовал по плану, по трафарету, раз навсегда выработанному Треповым. Но вот что подло: он не постыдился упрекнуть меня в том, что своею снисходительностью к печати я содействовал брожению умов, которое и явилось причиной (?) ужасных событий 9–12 июля!!!!! Разумеется, я разругался с ним[1505]. Но толку от этого мало, и удовлетворить меня мое только сравнительно независимое от Его Превосходительства положение не может, раз никто не защищает меня от его возмутительно-несправедливых и прямо наглых нареканий. С больной головы на здоровую… Теперь я уже несколько успокоился… но первое время думал, что лопну от бессильной злобы. Надо быть, подобно мне, бедным и больным человеком, чтобы оставаться после подобного бесстыдства; неужели он думает, что я не знаю, кто виноват!?. Я живу в каком-то кошмаре. До того, как меня освободили от военной службы, я в течение 1? лет по ночам командовал во сне батареей; а теперь каждую ночь ругаюсь с губернатором или заступаюсь за избиваемых… И вот я решил уйти; но уйти совсем, несмотря на то, что мне предлагают место в Московском Цензурном комитете; вон из этого «желтошафранного» болота; или лучше просто: подальше от этой коричневой рвани… – Кстати: на днях предложили… взятку и были поражены совсем наивно, что я решительно отклонил; явился уполномоченный от одной петербургской фирмы с рукописями и положил мне на стол конверт со сторублевою бумажкою. – 11 августа. Хотя насморк у меня еще не прошел и общее самочувствие как психическое, так и физическое – отвратительное, но я хочу себя настроить на жизнерадостный лад и расскажу Вам факт, свидетельствующий о Вашей популярности совсем в неподобающих местах и в крайне далекой от Вас среде. Нижегородский цирк на ярмарке. Выход музыкальных клоунов. Трое шутов гороховых пиликают на скрипках, пищат на дудках, проделывая в то же время всевозможные гимнастические выкрутасы. Одним словом, выполняют обычную давно всем приевшуюся программу. Вдруг один из них предлагает: «давайте играть по Андрею Белому». – А как это? – Да симфонию Андрея Белого; разве вы ее не знаете; пойдемте за мной; я вам объясню. – (Убегают). – Через некоторое время на арене появляется один из них, одетый весь в черном; становится на четвереньки и мяукает; засим прибегает второй, весь в белом, также становится на все четыре и оба начинают выть фыркать и угощать друг друга оплеухами; наконец появляется третий, весь в сером, бросается на черного и белого и побивает обоих. Публика в восторге аплодирует симфонии Андрея Белого[1506]. – Вот как у нас поощряют отечественные таланты.
–Ваше письмо, дорогой Борис Николаевич, я получил[1507]; что Вы не попали ко мне, конечно весьма обидно; но я утешаюсь тем, что визит к Маргарите Кирилловне[1508] имел важное значение для какогонибудь важного дела; осенью буду ждать Вас, если, как уже говорил, сам не попаду в Москву; о чем мы еще спишемся; впрочем, если у Вас, кроме желания видеться со мною, существуют еще какие-либо основания для того чтобы приехать погостить в Нижнем; например, se exmoscovitare (измосковлить себя; NB Москва – это не только город, а целое состояние, способ жизни, есть даже болезнь – московская неврастения – я теперь вылечился от нее), se exmoscovitare in letteris versandi gratia[1509]; тогда милости просим, приезжайте, когда хотите и насколько хотите, начиная с десятых чисел сентября. До первых чисел сентября у меня пробудет Коля… Мне бы хотелось, конечно, видеть Вас во всяком случае в Нижнем, но я считаю своим долгом предупредить Вас, т<ак> к<ак> знаю, что Ваш кошелек не из особенно толстых… Я совсем отвык говорить; ослаб; поглупел; ничего не читаю; музыкой продолжаю заниматься, но лениво; недавно тут гостил Андрей Михайлович (брат Анюты)[1510]; он очень развился и начинает приближаться к Гёте и Ницше; он измучил меня желанием во что бы то ни стало дать точное определение дионисизма и аполлинизма; он поглощен Платоном; но… одним словом, это натура сократическая; мы прочли с ним вместе ????????? в гениальном переводе Шлейермахера[1511]; помимо всего, что обычно поражает в Платоне, мое внимание на этот раз остановила единственная в своем роде и, вероятно, нигде и никогда не осуществлявшаяся в такой степени аристократичность общественных и светских отношений, исполненная наивности, лишенная всякой церемонности; даже педерастия, этот античный каприз, эллинская идиосинкразия – невинная шалость и только… До свиданья! Если приедете, то привезите то большое письмо, которое не отослали мне тогда (помните?)… Читать Шлейермахеровского Платона – лишний раз должно заставить Вас заняться немецким языком. Затем напоминаю Вам, что Вы должны написать Вечного Жида[1512]. До скорого свиданья! Анюта и Коля кланяются. Привет Вашей маме! Глубоко любящий Вас Э. Метнер.
P. S. Если увидите Петровского, скажите ему, что я не пишу, не зная адреса. –
РГБ. Ф. 167. Карт. 4. Ед. хр. 60.
