Мировая Идея, возносящаяся над другими, не окончательными порядками идей – монад – ангелов – «Честнейшая Херувим, и славнейшая без сравнения Серафим, без истления Бога Слова, родшая», Ее величаем…[750] И искусство, по мере углубления, начинает переходить в славословие Той, Которая открывается как отблеск на каждой вещи, о Которой только мечтал величайший из гениев Гёте, и Которой Приближение указывает в некрасивых, быть может, но уже почти пророческих словах Вл. Соловьев:
Знайте же, Вечная Женственность нынеВ Теле нетленном на землю идет.В Свете Немеркнущем новой богиниНебо слилося с пучиною вод[751](т. е. небо верхнее с небом нижним, две темы изумительной сонаты Вашего брата[752], Артемида и Венера «Ипполита»[753]).
Искусство с этой вершины уже не может довольствоваться гениальными прозрениями, оно сосредоточивается на прозрениях пророческих, религиозно- окончательных (ибо Она – Конец, Радужные Врата, выпускающие нас из голубой тюрьмы на Христову Свободу). Какой бы вершины эстетическое художество ни достигало, оно уж не утолит нас окончательной сладостью, окончательной свободой, которую дает теургическое, религиозное искусство, т. е. искусство относиться через Нее, скорой Заступницы и Помощницы, к Богу; такое же искусство есть уже религия, а всякая религия обязывает нас к бесконечно большому, охватывает жизнь, к святому делу, к молитве взывает. Я не требую ограничения искусству, я только преклоняюсь пред всяким художественным произведением, перед Ней же или перед Христом я падаю ниц.
Современное человечество не сразу подошло к этим эстетическим вершинам, засквозившим теургией. Дальнейший путь должен заключаться в концентрации теургического (которое есть синтез бесконечности эстетических и только идей) и атрофии эстетического и только. Это не означает обязательности атрофии вообще искусства, а только эстетического в искусстве прогрессирующем.
Мой вывод. Гении только открыли теургические перспективы. Роль пророков совсем увести в эти открывшиеся горизонты. Пророк – гений наизнанку, или вернее: гений – недоросший пророк, и классик недоросший декадент. Я парадоксален, но услышьте мои точки зрения и вы увидите, что это так.
Июля 3-го.
Продолжаю о пунктах расхождения с Вами. Только что перечитал написанное вчера: не отказываюсь от написанного; приглашаю лишь понимать все это в смягченном тоне, а то много угловатых и резких суждений.
3) О теософии и теургии писал Вам когда-то. Не отказываюсь от написанного. Прибавлю, что теософия – удел гениев, теургия – пророков. Трудная примиримость той и другой облегчается, как бы цементом – церковью, которая, сохраняя предания, указывает, как на направление линии дальнейшего развития религиозной истины на земле (теургии), так и дает пищу для осмысливания (теософии). Вопросы культурно-исторические, эстетические, социальные, коснувшись в последних своих выводах теургических деяний, оформленных теософскими схемами-знаниями, вдруг оказываются во власти господствующей религии, утраченный смысл которой загорается от предшествующего грандиозного наведения. Из контроля, вытекающего между взаимным сопоставлением теургизма, теософии, Писания и Предания рождается то, что я называю методом искренности, которым принуждены volens nolens [754] руководствоваться мы. Присутствием метода искренности или отсутствием его я различаю своих от не своих, все равно, кто они: декаденты (в глупо-тривиальном смысле) или не декаденты, софисты или психологи, либералы или консерваторы. Зачатки метода искренности – вот что соединяет людей, сбросивших путы прошлого (вернее, впитавших и переработавших это прошлое), причем их переработка дошла до определенной черты, откуда разным людям открывается, как знание, единая, грядущая, милая радость – открывающаяся как знание, а не как со-знание.
Резюме: декадентство есть тот эквивалент, прибавка которого необходима для начала формировки в человеке пророческого элемента.
4) Из всего предыдущего явствует, в чем заключается наше разногласие относительно Канта и Шопенгауэра. То, что я называл в начале письма слишком хитрым и умным (даже мудрым)… компромиссом, есть нечто веками вырабатываемое, законченное, совершенное в своем роде, если не принимать во внимание опускание глаз перед Господом Богом. Слишком не хочется покидать это блаженноспокойное, как бы у неба предвосхищенное, а на самом деле украдкой стянутое спокойствие для того, что еще смутно мерещится вдали. Кантовская теория познания есть таковое явление в философии. Шопенгауэр уже глухо, несуразно заваривает ту кашу, необходимый выход из которой – философский символизм. Соловьев логически отчетливо формулирует изменившееся в теории познания отношение между нуменом и феноменом. Этот акт переработки огромнейшей важности. Уже в перекрестном сопоставлении закона основания познания с зак<оном> осн<ования> бытия, закона причинности с закон<ом> мотивации раздается вздох пробуждающегося хаоса, превратившийся в ураган на наших днях, разрушающий, ломающий, освежающий ураган Мирового. Вы как-то писали, что Шопенгауэр мне ближе, как славянину, своим пессимизмом. Но я враг пессимизма, и это свойство шопенгауэровской философии теперь мне чуждо. Значение его открывается мне, если я буду рассматривать с точки зрения исторического момента развития философской мысли. А что Шопенгауэр мне нравится как славянину (вернее, как русскому)
