Экспансия – III

— Каждый человек, думающий о карьере, следит, группенфюрер… Вы же помните, что именно Церер приехал к вам с просьбой поглядеть в архивах полиции дела на всех тех, кто был в охране фюрера?

— Не помню, — отрезал Мюллер.

— Это было третьего января тридцать третьего года, группенфюрер. Именно третьего января вы затребовали дела на людей СС, охранявших Гитлера… И нашли компрометирующие материалы на Кисселя: он привлекался к суду за растление малолетней, но был помилован, потому что ему не хватило трех дней до шестнадцатилетия, а девочке было девять… И вы вместе с Церером пришли к нему ночью, на Келенхоф, три, помните?

— Нет, — повторил Мюллер, напрягшись, — не помню.

— И Церер передал Кисселю три тысячи марок… За то, чтобы тот сказал, какие шаги намерен предпринять Гитлер после ухода Штрассера. Не помните?

— Конечно, нет.

Штирлиц достал еще листок и протянул его Мюллеру:

— Здесь расписка Кисселя, заверенная вашей подписью… И дата, самое главное, дата. Вы ведь перевербовали охранника фюрера накануне его поездки в Кельн для тайной встречи с бывшим канцлером Папеном…

— Не повторяйте коммунистическую пропаганду, Штирлиц. Это пройдет на публике, а со мною не надо.

Штирлиц покачал головой:

— В Лондоне только что опубликована стенограмма последних переговоров Гитлера с Папеном… Положение безвыходное, денег нет, партия разваливается, рабочие Рура — те, что не с коммунистами, — повернули к Штрассеру, что делать? И Гитлер вместе с Гессом, Гиммлером и экономическим советником партии Кепплером приехали в Бад-Годесберг, там Гитлер пересел в машину, которая доставила его в дом банкира Шредера… На пороге стоял Папен — «враг» НСДАП. А фюрер обменялся с ним рукопожатием. И в это время выстрелил блиц фоторепортера, — вы же знали от Кисселя все; назавтра сенсационный снимок о тайной встрече Папена с Гитлером стал достоянием общественности… Тогда, правда, не стали достоянием общественности документы, подписанные в тот день Гитлером и Папеном: оживление экономической конъюнктуры, то есть — если расшифровать — военные заказы промышленности и аннулирование версальских соглашений… Через три часа Папен посетил финансистов Феглера и Шпрингорума, — те внесли деньги в казну национал-социалистов; отчислил средства Юнкерс; в середине января состоялась еще одна встреча Папена с Гитлером — в Берлине, в доме Риббентропа; об этой встрече вы уже не знали, группенфюрер, но вы знали, что канцлер Шлейхер намерен распустить парламент и ввести чрезвычайное положение, чтобы выслать Гитлера из страны, а на его место поставить Штрассера… И вы были готовы депортировать фюрера в Австрию, нет?

— Такого документа не было в природе, Штирлиц.

— Верно. Такого рода документы не составляются, слишком рискованно. Но показания о том, что вы обсуждали с полковником Отто, посланцем канцлера Шлейхера, — за три дня перед его падением, — что вы возьмете на себя эту миссию, сохранились.

— Покажите.

— Не-а, — Штирлиц усмехнулся. — Пошли погуляем, успокоимся, подышим воздухом, потом покажу.

Мюллер поднялся, походил по огромному холлу, остановился около Штирлица, потом навис над ним:

— Давайте проанализируем вашу информацию, дружище… Давайте проанализируем ее без гнева и пристрастия… То, что вы говорили мне вчера и сегодня, — сенсационно, спору нет… Да, опубликованием этих материалов вы поначалу действительно восстановите против меня значительную часть нашего братства… Но вы должны понимать: я добьюсь от вас показаний, что эти материалы сфабрикованы вашими руководителями на Лубянке… И тогда большинство, которое поначалу поверило вам, — всегда приятно валить собственные беды на головы врагов — вернется ко мне… Ну, а меньшинство, вы правы, возможно, начнет против меня борьбу…

— Радикальное меньшинство, — уточнил Штирлиц. — Фанатики. Люди, считающие, что фюрер был, есть и будет лучшим лидером нации. Это опасные люди, психически неуравновешенные, лишенные дара перспективы, уповающие на возвращение прошлого, а такие люди готовы на все, группенфюрер, их надо — судя по вашим словам, которые вы сказали одному из убийц Ратенау, придурку Саломону, — «давить, как вшей»…

Мюллер кивнул:

— Верно, я сказал ему именно так… Другое дело, как я поступал… Или как я намерен поступать впредь… Фанатики — прекрасный материал для нагнетания чувства ужаса в мире, ибо оно, это чувство ужаса, суть предтеча надежды на сильную руку. На тех, кто может положить конец безумию, крови, разгулу страстей! Вы несколько раз упомянули ваших североамериканских коллег… Я — цените мой такт — пока еще не задал вам вопроса, кто эти люди, кого они представляют, кем были ранее, на что уповают в будущем… Все то, о чем мы с вами говорили вчера и сегодня, компрометирует меня в глазах радикалов национал-социализма, вы правы… Но ведь это делает меня незаменимым для ряда лиц разведывательной группы Вашингтона, которые — с некоторым, правда, опозданием — признали наконец, что главной опасностью для мира следует считать коммунизм. И этим людям я — Генрих Мюллер, сражавшийся в меру своих сил с национал-социализмом, поддерживавший Веймарскую республику, последнего демократического канцлера Германии генерала Шлейхера, зверски убитого Гитлером в тридцать четвертом году, готовый по его приказу, несмотря на смертельный риск, вышвырнуть из страны Гитлера, — буду в высшей мере нужен. Никто, как я, не знает потаенных пружин нацизма, и никто, как я, не сделал так много для искоренения коммунизма в Баварии, а потом и во всей стране… Причем я боролся с красными не по принуждению, не потому, что был коричневым, — вы ведь знаете, я вступил в партию только в тридцать девятом, — а по велению совести. Из-за моих идейных позиций… Ваши документы помогут мне сговориться с паршивыми янки, Штирлиц… А в этом я сейчас заинтересован…

— Нет, группенфюрер. Вам не удастся сговориться с янки… Хотя вы правы, кое-кто из разведки и пошел бы на контакт с вами. Если там есть люди, которые назвали генерала Гелена «патриотом демократической Германии», то и вас можно было бы определить как «борца против коммунизма»… Но теперь альянс не получится… Вы же слышите американское радио — такого удара против наци, обосновавшихся в Аргентине, еще не было… И это не случайно, они хотят сражаться с коммунизмом «чистыми руками»… Так что у вас есть только один выход — договор со мной… А когда вернемся с прогулки, начнем разбирать американский узел… Неужели ничего не помните?

И Мюллер ответил с поразившей Штирлица искренностью:

— Клянусь вам, нет!

Криста, Элизабет, дети, Нильсен, Эр (сорок седьмой)

Элизабет позвонила Кристине с аэродрома; как и было заранее уговорено, произнесла лишь два слова:

— Я тут.

И положила трубку.

Маленький Пол тяжело перенес полет через океан; три раза вывернуло, очень плакал, в отчаянии ударял себя маленькими кулачками в живот, обиженно повторял: «Здесь болит, ну погладь же, пусть перестанет!»

Питер смеялся:

— Смотри на меня, плакса! Лечу, и все! Как не стыдно! А еще говорил: «Я — ковбой, я — ковбой!» Еще, чего доброго, наложишь в штанишки со страха!

Маленький завопил от бессильной обиды; продолжая бить себя в живот кулачком, он, захлебываясь слезами, пытался объяснить брату:

— У меня же болит, понимаешь?! Режет! Ну что же ты ничего не можешь сделать, ма?!

Я тоже всегда сердилась на маму, когда она не могла мне помочь, вспомнила Элизабет; наверное, оттого, что мы рассказываем детям сказки, они убеждены, что волшебство естественно и каждый взрослый обладает даром мага; если не делает, чего хочется, значит — плохой… Правда… Бедная мама не знала, как решать задачи, а я ее за это шепотом ругала; прости, мамочка… А вообще, наверное, нет ничего страшнее, когда не можешь помочь маленькому; если я сейчас не сдержусь и заплачу. Пол еще больше испугается.

Она легонько шлепнула Питера:

— Не смей его дразнить! Видишь, как ему плохо!

Теперь зашелся Питер, — он ведь так гордился, что с ним все в порядке, мама должна быть рада, лечу себе, и ладно, а она…

Пол сразу же перестал бить себя кулачками в живот, успокоился, опустил голову на руку матери и легко уснул.

— Прости меня, Питер, — шепнула Элизабет. — Мне очень стыдно. А ты настоящий мужчина, я тобой горжусь. Правда. Я просто сорвалась. Прости.

Господи, подумала она, даже братья радуются, если плохо всем вокруг. Откуда это в нас?! Наверное, я ужасно поступила, но иначе Пол извел бы всех, стыдно перед соседями… Ах, да при чем здесь соседи, сказала она себе этого шлепка Питер ни в жизнь не забудет. Несправедливость родителей не забывают. То, что прощают чужим, своим не спускают… А Пол больше похож на меня… Я тоже радовалась, когда мама зря наказывала Пат… Я переставала плакать, когда доставалось сестре, испытывая удовлетворение… Ужасно, такая крохотуля, а уже взял от меня самое плохое… Питер — вылитый Спарк, как ему будет трудно жить с его добротой и девичьей обидчивостью… Он хорошо дерется, за дело отлупил соседского Боба, но его нужно вывести из себя, иначе он никогда не поднимет руку… Господи, Спарк, только бы с тобой все обошлось, ведь если у Пола не получится, мы все погибли…

…Кристина приехала через полчаса, сразу же нашла их в аэропорту, прижала к себе Пола, обцеловала Питера и Элизабет; миленькие вы мои, как же вы устали, совсем белые!

— Не очень-то обнимай Пола, — вздохнула Элизабет, — его несколько раз вырвало.

Кристина прижалась губами к потной шейке мальчика; зажмурилась от нежности:

— Ох, какой сладкий запах, боже! Кисленькое со сладким! Сейчас мы его с тобой положим в ванну, да, Питер?!

— Мы вместе ложимся в ванну, — ответил старший, — ты что, забыла?

— Да, — ответила Криста, — забыла… Из-за больших расстояний все значительно скорее забывается.

К себе домой их, однако, не повезла; отправились к докторанту Паулю, там малышей вымыли и уложили спать; Элизабет устроилась с ними на одной тахте, словно тигрица, охраняющая детенышей; как можно уместиться на самом краешке? Десять сантиметров, спит на весу!