берег рыба.
— Пока молчи! — оформил я, наконец, свои мысли в словесную форму.
Нет ничего хуже, чем несогласованность действий.
— Попробуем выжать по максимуму из этой ситуации, в крайнем случае, у меня есть деньги, поселим тебя в гостинице, пока я отсюда не выберусь. Только не обостряй ничего!
— Я обострять?! — вспыхнула она.
— Ты, ты! — я, всё же, не удержался от поцелуя, после чего потащил неожиданно свалившееся на меня счастье за собой.
Выглядела моя женщина, честно говоря, далеко не лучшим образом. Бланш на щеке приобрёл десяток оттенков фиолетового, с переходом в неприятно-жёлтый. Из одежды мы смогли подобрать лишь комплект нательного белья, те самые кальсоны и рубаху, что вызывало в ней целый поток язвительности каждый раз, когда я пытался всё это стянуть с неё. Поверх исподнего она нацепила обычную солдатскую хэбэ, только слегка маловатую, так что запястья и лодыжки торчали сантиметров на десять. В избе, служившей нам караулкой, было тепло, но она носила ещё меховой «жилет-душегрейку» и меховые тапки-бахилы на войлочной подошве, довольно скользкие, из-за чего была вынуждена передвигаться коньковым ходом.
— Здравствуйте, — произнесла Мария, сложив руки на груди так плотно, что я понял — она боится ещё больше, чем я.
И немудрено — по сути, она сейчас была полностью во власти этих людей, вернее Паламарчука.
— Здравствуйте, здравствуйте, — поприветствовал её Николай Николаевич, буквально раздевая глазами. Хмырь был ещё тот ходок, но, насколько я знал, предпочитал пышногрудых дам.
— Здрасьте, — сказал Коля Крысин и, будучи большим джентльменом, добавил, — присаживайтесь.
И указал даме на табурет. После чего, уже без приглашения, уселся и я, причём так, чтобы мы касались друг друга коленями. На короткий миг мы обменялись взглядами, и Маша едва заметно подмигнула мне. Я ей ответить тем же не мог, ибо для этого нужно два органа зрения. Но взглядом попытался передать — всё будет хорошо! Хотя сам в этом был далеко не уверен. О-очень не уверен!
— Ну что, рассказывайте, как до такой жизни докатились? — по-отечески добро предложил Паламарчук, по привычке огладив свои усы.
Поскольку уточнений, кто именно должен был начинать рассказ, не было, начал я. Изложил всё как есть, убрав из повествования лишь ненужные детали. Поехали в деревню за продуктами, на обратном пути увидели явные свидетельства угрозы жизни для человека, приняли меры для спасения. Всё.
Николаи переглянулись, затем старший откашлялся и посмотрел на Марию.
— Так всё было?
— Да, — коротко ответила она, но, потом, добавила, — если бы не ваши люди, я бы замёрзла насмерть.
— Так уж и насмерть? — усомнился Паламарчук.
— А вы сядьте голым на мотоцикл и покатайтесь на морозе. Да, ещё сутки поголодайте в подвале.
— Голой? — оживился Николай Николаевич.
— Так точно, — подтвердил я, — возили девушку совершенно без одежды, связанной. Фашисты, одно слово!
— Совсем охуели, — пробормотал поражённый Паламарчук, — гхм, извините. В общем Мария…
— Александровна, — подсказала девушка,
— Да, Мария Александровна, вам нужно будет написать, как всё было.
— Написать — что? — ледяным тоном спросила она.
— Как всё было, кто, когда, при каких обстоятельствах вас, гхм, привёз в деревню, что было здесь. Про незаконное лишение свободы напишите, ну и про, гхм-гхм, про то, что потом… случилось. Всё подробно, ничего не скрывая, как на исповеди.
— Вот я и спрашиваю — что мне писать? — опять спросила Маша. — Как назвать документ? Исповедь?
— Кх-х! — подавил смешок Паламарчук, что я счёл хорошим признаком. Возможно, у нас есть шанс.
— Считайте, что пишите объяснительную, — подсказал ей Крысин.
— На чьё имя? — продолжала допытываться Маша.
Коли сурово посмотрели на меня. А я-то чего?
— Маш, — решил я, всё же, чуток разрядить ситуацию, — напиши просто — я, такая-то, такая-то, настоящим сообщаю следующее. А сверху оставь место для «шапки».
— Так пойдёт же? — это уже вопрос к Паламарчуку.
— Угу, — кивнул он головой, — и ты тоже, Константин, пиши.
— А я уже, — сообщил я, — вот.
И достал из командирской сумки-планшета, положенной мне по статусу, несколько листов бумаги.
— Ага, — пробурчал Николай Николаевич и снова огладил свои усы, — уже, значит?
