— Ну, милая, — ласково попросил ее Стефан. — Ну, давай. Хватит бездельничать. Ну… Марья, погони ее чуток.
Марья хворостиной слегка хлестнула корову по ребрам, и она, поднатужившись, стронула с места колымажку.
— Хорошо, милая, пошли, пошли…
Навоз с тележки он не сбрасывал. Поднимал ее плечом, и навоз сползал сам. Марья, увидев, как Стефан проделывает это, перекрестилась: «Так и надорваться можно».
А Стефану приподнять тележку с навозом — раз плюнуть. И не с такими тяжестями приходилось иметь дело на лесоповале. К тому же, когда увлекал его азарт работы, силы у него прибавлялось, и он, несмотря на свой небольшой рост, мог при желании ворочать за двоих здоровяков.
Долбиков пригнал вола, и Стефан быстро перепряг корову, велев дать ей сена и напоить.
Куча навоза, который нужно было вывезти в огород, уменьшалась на глазах. Долбиков полагал, что. Стефан закончит эту работу к обеду, а он, к удивлению, справился, с нею до завтрака. Когда Марья позвала Стефана есть, он отвозил последнюю колымажку.
Ел Стефан, как работал, — жадно, неистово, без передыха. Суп с лапшой оказался слишком горячим, и Стефан разбавил его холодной колодезной водой — чтобы не ждать, когда он остынет. Марья всплеснула руками:
— Да разве ж так можно? Живот ведь заболит.
— Не заболит, — успокоил ее Стефан.
Хлеб у Долбикова был вкусный, с малой примесью картошки, и Стефан его ел с удовольствием и много — соскучился по такому хлебу.
Опорожнив большую миску, Стефан не отказался от кружки парного молока, по которому тоже соскучился (Ульянина коза дает всего полтора литра, ее молока даже детям не хватает).
Наевшись, Стефан попросил разрешения передохнуть и улегся навзничь на широком конике. К удивлению Долбикова, он через несколько секунд запосапывал.
Спал Стефан крепко, но недолго — всего минут двенадцать-пятнадцать. Встал резко, стряхнул с себя сон и сказал Долбикову:
— За полчаса я разбросаю навоз и начнем пахать. Нужен будет помощник — водить корову и вола.
Долбиков поднял культю:
— Это мне по силам. А завтра как-нибудь Марья пособит — я, сам понимаешь, на один день с работы отпросился.
— Мы вспашем нынче, — хмуро сказал Стефан, прикуривая от уголька на загнетке.
— Вряд ли.
— На завтра у меня другие дела, — прежним тоном произнес Стефан.
Теперь уже впрягал Стефан корову и вола в соху. По очереди. Волу, правда, дольше приходилось работать, он был сильнее коровы. Конечно, тащили соху они медленнее, чем тянут обычно лошади, ступали по меже неуклюже, рывками. На лошади одному можно пахать, управляя вожжами, а тут без помощника не обойтись. К тому же, если вол хотя и слабо, но реагировал на «тпру» и «но», то корове эти команды были совершенно непонятны.
Как бы там ни было, а дело шло. И быстрее, чем при копке огорода лопатой. К обеду почти две трети огорода были вспаханы.
Обед был тоже коротким, но плотным. Долбиков распорядился зарезать курицу. Чувствовал, что работник стоит сытной и вкусной еды.
И снова Стефан вздремнул минут пятнадцать.
А вздремнув, с прежней энергией принялся за пахоту, не давая передышки ни животным, ни Долбикову, ни себе.
В шесть вечера он очистил от прилипшей земли отполированный лемех.
— Все, конец, — И обратился к Долбикову: — Где там у тебя борона?
— В сарае. Помочь?
— Какой уж из тебя помощник?
До захода солнца он закончил и боронование. Долбиков изумился: «Семижильный какой-то он, Бездетный этот. Я уморился водить корову с волом, а он и с навозом справился, и вспахал, и пробороновал — а хоть бы что».
Довольный Долбиков сказал:
— Мой, Стефан, руки, пошли ужинать. Хозяйка нам и по чарке найдет.
На что Стефан ответил:
— Поужинать поужинаю, а что касаемо чарки — нет. Я ТАМ слово дал: не брать ни грамма, чтоб снова окна не бить. Правда, при встрече с Максимом маленько позволил себе, но это последний раз.
— Крепок ты, однако, и силой, и волей.
— Жизнь, она слабаков в один момент в бараний рог сгибает. А мне пожить хочется — за себя, за Настю, за Илью, вот и приходится крепиться.
— Ладно, так и быть, пошли ужинать. А это — за работу. — И Долбиков сунул Стефану в карман брюк заранее приготовленную пачечку денег, в которой огненно сверкнула тридцатка.
11
От заказов у Стефана теперь не было отбоя. Вдовы, солдатки приходили к нему домой, встречали на улице, просили о самом разном: поставить к хате подпорку, отремонтировать тачку, заменить у напола обручи, подлатать крышу, спилить засохшую яблоню… Он даже поросят научился слегчать.
Но чаще всего он подправлял погреба. Подгнили они за войну у многих, осыпались. Погреб же в крестьянском хозяйстве — не последнее дело. И картошка там хранилась, и бураки, и соленые огурцы да капуста, и моченые яблоки — зимняя еда.
Рассчитывались с ним по совести — кто чем мог: ведром картошки, пятком яиц, бидоном молока.
За мелкую работу и с бедных семей Стефан платы не брал.
Живя таким образом у Ульяны, он с удовлетворением сознавал, что не ест дармовой хлеб, не сидит на чужой шее. Наоборот, с его приходом в семье председательши ощутился какой-то достаток, обозначился порядок в хозяйстве. А ведь прошло всего три недели, как он вернулся.
Понял Стефан: жить можно, если не лениться.
Правда, иногда бывает стыдновато перед теми же деревенскими бабами. Помогает он им чем может, а в глаза посмотреть не осмелится. Кажется, что в тех глазах, в невеселых взглядах — и осуждение, и зависть. Как же так: их мужья воюют, некоторые вообще сложили голову, а здоровый мужик Стефан Бездетный преспокойненько живет себе у вдовой женщины, вдали от войны и смертей. Что, безглазых не берут туда? А где он глаз потерял? В заключении. Может, специально туда попал, специально сделал себе порчу.
Было это не так, по своей дурости угодил Стефан в тюрьму, по случайности глаз потерял, да только кое-кто, поди, иначе думает. Но не пойдешь ведь перед каждым оправдываться, каждому доказывать, что не трус ты никакой, что сам не раз просился на фронт. И ему, может, сейчас, в тылу, среди женщин и стариков, в сто раз тяжелее, чем если б был он на фронте. Вот и ищет успокоения в работе.
Одно смущает Стефана: эти самые женщины, старики да и многие подростки в колхозе с утра до ночи пропадают, но за свои трудодни ничего не получают. А он, Стефан, редко приходит домой с пустыми руками.
Можно жить, если б душа не болела…
Сидел Стефан на завалинке в минуту вечернего отдыха, думал.
Сновали у хаты ласточки, свистел возле скворечника в саду скворец. Пахло распускавшейся листвой. Хорошо в природе, просыпается все вокруг, радуется долгожданному теплу.
Только человек, это разумное существо, вечно чем-то недоволен.
Вышла на крыльцо Ульяна — цедить козье молоко.
Стефан посмотрел в ее сторону.
— Уль, — обратился он к ней, — что про меня в деревне говорят?
Ульяна перелила молоко из кастрюльки в махотку и накрыла ее марлей. Подошла к Стефану, села рядом.
— А что, Стёж, про тебя говорить? Благодарят за помощь, услуги. Удивляются, что не пьешь — как переродился.
— И все?
— Все.
— А не попрекают, что я в колхозе не работаю?
Ульяна опустила взгляд. Вздохнула.
— Был однажды такой разговор, на бригаде. Нюська Рюмшина его затеяла. Да на нее бабы так зашикали, что она враз замолкла. Мол, Стефана о чем ни попросишь, никогда не откажет, вся мужицкая работа в Ивановке на его плечи легла. А я, Стёж, хочешь обижайся, хочешь нет, согласна с Нюськой. Живешь в колхозе, а как единоличник. Да и у кого живешь? У председательши. Выходит, с моего благословения… И стыдно мне, Стёж, по совести сказать, перед бабами, хоть они и за тебя.
— Я, Уль, почему и затеял этот разговор. Мне и самому стыдно. Так что с завтрева считай меня колхозником. — Усмехнулся. — Готовь должность.
— Спасибо, Стёж, что не осерчал на мои слова. А должность тебе такая: за старшего, куда пошлют. Завтра надо подковать лошадь, Волну, — расковалась. Сможешь? Потом проверить бороны — все ли исправны. И — чтоб не забыла — вставишь быку в ноздри кольцо — колоться, вражина, начал. Коровник надо подправить — обещают вернуть нам часть эвакуированного скота…
Ульяна говорила, загибая на руках пальцы, Стефан слушал. И было у них на душе сейчас легко и радостно, как, может, у щебетавших ласточек или у веселого скворца.
12
