Всею душою стремится он «из проклятого Петербурга в блаженное Аксаково», горько жалуется на пропитавшую столичную жизнь атмосферу: «Куды не обращу взоры мои, везде неволя! Здесь каменные громады заслоняют мне благодетельное солнце; там текут мутные воды, заключенные в каменных ящиках; нет местечка, где бы проклятые люди не исказили природы; а наш воздух, яд, который мы глотаем, наполненный нечистотою, сыростию и вредными испарениями, ужели возможно предпочесть чистому, здоровому и освежающему нектару Деревни!»
Совсем в духе пушкинского Алеко, который будет жаловаться Земфире:
Касается Аксаков и предстоящей поездки Наденьки в Серные Воды: «Спасибо за уведомление об Вояже, только не спасибо за то, что ты заставила меня, русского человека, рыться в лексиконе и искать voyage, насилу добился я, что это значит путешествие. Сделай милость, пиши так, чтоб и русской мог понимать тебя…»
Оппозиции у Аксакова – Петербург и природа, столица и деревня, свое и чужое, самобытное и заимствованное (прежде всего – в сфере языка и речи) – в духе времени, и также в духе времени они иногда не свободны от односторонности, чего не скажешь, например, о тех же «Цыганах». В «Цыганах» ведь на «неволю душных городов» жалуется не автор, а его герой. Самому же Пушкину был присущ широкий взгляд на историческое значение и Петербурга, и Москвы, хотя он хорошо видел противоречия, раздирающие жизнь больших городов. А спустя несколько десятилетий в статье «Петербург и Москва» Белинский высмеивал мнение, будто «Петербург – случайное и эфемерное порождение эпохи, принявшей ошибочное направление, гриб, который в одну ночь вырос и в один день высох». Нет, утверждал Белинский, «Петербург есть необходимое и вековечное явление, величественный и крепкий дуб, который сосредоточит в себе все жизненные соки России». Да ведь и сам Аксаков в поисках своего места в жизни, в целях дальнейшего образования и самообразования отправился не куда-нибудь, а в столицы, старую и новую. Видно, «освежающего нектара Деревни» ему было мало…
Не менее сложно обстояло дело и с другой затронутой Аксаковым антитезой – в области языка. Воспитанный в животворной стихии родной речи, Сергей с молодых лет научился ценить ее могучие силы и невольно отвращался от всего заимствованного и привнесенного извне. Общение же с такими защитниками самобытности, как Державин, Сергей Глинка и особенно Шишков, как его племянник Казначеев (именно ему адресовано послание), укрепляло Аксакова в этом убеждении. Но и здесь не обошлось без крайностей, то есть без чрезмерной строгости и ригоризма. Иностранное слово отвергалось в принципе, с порога – только за то, что оно чужое, а не свое.
Гораздо шире на эту проблему смотрел Белинский: «Нет сомнения, что охота пестрить русскую речь иностранными словами без нужды, без достаточного основания противна здравому смыслу и здравому вкусу… Но противоположная крайность, т. е. неумеренный пуризм, производит те же следствия…». И в другом месте: «Знакомство с новыми идеями, выработавшимися на чуждой нам почве, всегда будет приводить к нам и новые слова».
Правда, слово «вояж», на которое обрушился Аксаков, на первый взгляд не подходит под это правило, ибо по видимости не несет в себе «новой идеи» и вполне заменимо словом «путешествие». Именно это обстоятельство задело Аксакова («…насилу добился я, что это значит путешествие»). Однако у языка есть свои законы, своя логика заимствования и усвоения чужих слов, и то, что на первых порах кажется неоправданным, со временем раскрывает свой смысл. Слово «вояж», воспринимавшееся в начале XIX века как иностранное и даже заставившее Аксакова заглянуть в «лексикон», сегодня никакого впечатления чужеродности не вызывает, а его тождественность с понятием «путешествие» создало вокруг слова дополнительные нюансы, как говорят, обертоны. «Вояж» не просто означает путешествие или поездку, но придает этому понятию некую подсветку – то ироническую, то торжественную, то ироническую и торжественную одновременно и т. д. (сравни у Козьмы Пруткова: «В горах Гишпании тяжелый экипаж, с кондуктором, отправился в вояж»). Всей этой тонкой игры смыслов и стилей Аксаков еще не видит.
Острие же аксаковской критики в его послании направлено против галломании в широком смысле слова, то есть в сфере не только языка, но и культуры, будничной и праздничной жизни. Объективно Аксаков продолжал здесь традиции русской журналистики и сатиры конца XVIII – начала XIX века: Новикова, Фонвизина, Крылова и других.
Знакомые слова: они перекликаются со знаменитой филиппикой Чацкого против «французика из Бордо». Точнее, даже предвосхищают ее, ибо комедия Грибоедова была задумана и писалась многими годами позже.
По-человечески нетрудно понять поэта, который на развалинах Москвы, спустя всего пять месяцев после отречения Наполеона от престола, выражает к низверженному противнику лишь презрение и гнев. Сложность исторических судеб состояла в том, что на волне Отечественной войны всходили и зрели идеи вольномыслия, и страна, бывшая источником агрессии, превратилась в рассадник крамольных воззрений. Герцен в работе «О развитии революционных идей в России» лаконично передал эту диалектику заголовком одной из глав, состоящим всего лишь из двух дат: «1812–1825». Тем самым была предельно заострена преемственность двух великих событий.
Оглядывая в целом первые литературные опыты Аксакова, приходится признать, что они были весьма скромными и располагались как бы в стороне от главного движения литературы. В это время уже существовал в Петербурге «Арзамас», общество, объединившее много замечательных талантов, включая и молодого Пушкина; уже произносилось – с любопытством, с трепетом, с надеждами – имя Байрона; уже поднималась в лице Жуковского первая волна русского романтизма… Но логика обстоятельств привела Аксакова не к романтизму и не «Арзамасу», а к их противникам, объединившимся в «Беседе
