Вячко – сокращенное имя Вячеслава Борисовича, сына древнерусского князя Друцкого Бориса Давидовича. Вячеслав, или Вячко, утвердился в Юрьеве, мужественно обороняя город от рижского епископа Альберта. Альберт, осадивший со своими рыцарями Юрьев, предлагал Вячеславу выйти из крепости, обещал сохранить жизнь, но тот отказался и погиб вместе с другими воинами в жестокой схватке.
Эпизод этот Константин узнал из III тома «Истории государства Российского» Карамзина, где есть специальный параграф, озаглавленный «Мужественный Вячко».
Потому ли, что рассказ произвел на мальчика особенное впечатление, или потому, что подвиг героя оказался несправедливо забытым, но именно в честь Вячки решил Костя установить праздник.
Иван Аксаков, принимавший участие в празднике (ему к этому времени было лет девять-десять), рассказывает: «В этот день, вечером, наряжался Константин Сергеевич с братьями в железные латы, шлемы и проч., маленькие сестры в сарафаны, – все вместе водили хоровод и пели песню, сочиненную Константином Сергеевичем для этого случая. Песня была длинная и рассказывала подробно подвиг Вячки. Она, я помню, начиналась так:
Затем следовало угощение – непременно русское, – пился мед, елись пряники, орехи и смоквы».
Вообще большинство игр, в которые по инициативе Кости играли дети, были навеяны стародавними преданиями о героических деяниях предков. Была учреждена дружина воинов – разумеется, под началом Кости, – в которую помимо братьев Гриши, Вани и Миши вошли и некоторые знакомые мальчики. Все вооружение и экипировка – шлем, латы, наножники, мечи, копья – делались по образцу театральной бутафории (благо у отца были постоянные и прочные связи с театром) с помощью домашнего крепостного, столяра Андрея.
Другая излюбленная игра, навеянная памятными историческими баталиями русского флота при Петре I и его преемниках, – морской бой. «Сражения» проводились в доме, в котором жили тогда Аксаковы, то есть у Слепцова в Большом Афанасьевском. Из бумаги вырезали корабли, потом их разделяли на флоты – русский и вражеский, английский или французский, – и расставляли один против другого. Удары наносились с помощью мяча: попадешь в центр корабля – потопил его; если же только отодвинешь в сторону, за условленную черту, – значит, корабль сел на мель.
В никакие другие игры – в лошадки или куклы – в доме Аксаковых не играли.
Содержание первых литературных произведений Кости тоже было навеяно стародавними отечественными преданиями, но сюжет развивался, скорее всего, на стыке истории и современности. Константин писал длинную повесть, как говорил Иван Аксаков, «о приключениях дружины молодых людей, любивших древнее русское вооружение». Значит, не о
Среди московских древностей крепло и усиливалось «русское чувство» Константина. Больше всего любил он Кремль. Чуть позже, в 1836 году, Костя писал: «Я люблю быть там вечером во время захождения солнца. Сколько раз, еще маленький, лет 12, 13, 14-ти стоял я на этом самом месте, в этот самый час». Человеческому воображению свойственно живо отзываться на картину заходящего солнца, вечерней зари; угасание дня пробуждает мысли о прошлом, о быстротекущем времени. У Константина эти мысли неотделимы от исторических ассоциаций; освещенные последними лучами кремлевские башни и церкви, храм Василия Блаженного напоминали о пожаре двенадцатого года, о Минине и Пожарском.
В пристрастии к отечественному Константин доходил нередко до крайности. В доме, например, совсем не употребляли французского языка, говорили только по-русски, что являлось вполне естественным и здоровым проявлением уважения к родной культуре. Но подобно тому, как еще в Надежине Костя объявил беспощадное гонение на невинное слово «папа», так и теперь в своих действиях он шел до конца. Иван Аксаков вспоминал: «Некоторые дамы, знакомые Ольги Семеновны, писали иногда ей на французском языке; записки эти уносились наверх, и там все братья, имея во главе Константина Сергеевича, прокалывали эти записки ножами, взятыми из буфета, потом торжественно сожигали и пели хором песню, нарочно сочиненную Константином Сергеевичем:
и проч.».
Тут можно было бы спросить в духе известного гоголевского героя: пусть дамы поступают неправильно, но зачем же записки сжигать? Позднее Н. М. Языков нашел очень точное обозначение для подобных поступков: «чересчурность».
Зато адмирал Шишков был бы доволен. Поступок Кости как бы продолжал ту расправу, которую учинил старый воин над альбомом одной своей знакомой только за то, что там находились французские надписи.
(Кстати, с Шишковым Косте довелось познакомиться лично. Сергей Тимофеевич рассказывает, что в 1832 или 1833 году, когда Шишков приезжал в Москву для лечения, ему представили юношу, «который был воспитан в чувствах уважения к Шишкову. Александр Сергеевич очень его полюбил и обласкал».)
Но расправы над французскими записками вскоре прекратились – оттого ли, что обиделась пострадавшая дама, или оттого, «что Сергей Тимофеевич, узнав об этом, выразился, что это глупо». Аксаков-старший крайностей не одобрял и всегда им противился.
Года через два после переезда Сергея Тимофеевича в Москву началась его более или менее регулярная литературная деятельность. В журнале М. П.
