Гнезда русской культуры (кружок и семья)

Оставалась только частная польза, сознание, что где-то он может постоять за справедливость, кому-то помочь, кого-то наказать. Оставался «долгий труд», «подвиг червяка», как выразился Иван Сергеевич в написанном в Ярославле стихотворении «Усталых сил я долго не жалел». Однако «подвиг червяка» хотя и оставлял надежду на более значительный результат («долбит и капля камень»), но отодвигал ее на необозримо далекое расстояние, а это неизбежно порождало приступы неверия и тяжелой тоски.

Иван Аксаков старался сохранить верность основным положениям славянофильства и в то же время, подвергая их неумолимо строгой проверке, постоянно обнаруживал их уязвимые места. Высказывалось мнение, что к 1848 году, ко времени жизни в Ярославле, Иван Аксаков окончательно самоопределился. Едва ли это так. Не прошло и двух лет, как он признался, что к убеждениям Константина (то есть славянофильским убеждениям) относится «как не вполне верующий человек», который носит на шее крест более по привычке, чем по убеждению.

Спустя много лет Иван Сергеевич писал своему другу А. И. Кошелеву: «Что за странная моя жизнь, Александр Иванович! – Вечно я будто в хомуте и тяну лямку и добровольно ведь надеваю хомут, вечно иду наперекор своим способностям, насилую свои влечения и потом жалуюсь, невольно раздражаюсь, тоскую… Как бы то ни было, я все-таки в жизненной деятельности еще не попал на свою колею». К этому следовало бы добавить, что сами колебания Ивана Сергеевича были предопределены душевной пытливостью и строгой взыскательностью и, следовательно, все-таки соответствовали его «колее».

Впрочем, одна из дилемм: поэзия или служба – вскоре разрешилась. Опасение Бороздина насчет неприятностей, которые могло причинить Аксакову широкое распространение его произведений, оправдалось. Весть о «предосудительном содержании» «Бродяги» дошла до министра Перовского, и тот потребовал от автора доставить ему поэму «в собственные руки». Иван Сергеевич выслал рукопись. Министр в произведении крамолы не нашел, но высказал мнение, что едва ли литературная деятельность совместима с «исполнением важного поручения, доверием начальства… возложенного», то есть с государственной службой. Ах так! – возмутился Иван Аксаков. – Пусть в таком случае страдает служба, а не поэзия. И подал в отставку. Тщетно брат Григорий, находившийся в это время в Петербурге, друзья Ю. Самарин, Я. Ханыков и другие просили его этого не делать, тщетно Сергей Тимофеевич напоминал ему «пословицу, что против рожна прать нельзя», – Иван Сергеевич не сдался.

Так закончилась штатная государственная служба Аксакова (эпизодические поручения ему доводилось исполнять и позже). За девять лет Иван Сергеевич выслужил сравнительно невысокий чин надворного советника и, как он заметил позже в автобиографии, «никаким награждениям знаками отличия не подвергался». Естественный результат для того, кто, по выражению Чацкого, служит «делу, а не лицам».

Глава двадцать шестая Лихолетье

Когда в апреле 1851 года Иван Сергеевич возвратился в Москву, для Аксаковых начиналась полоса новых испытаний и несчастий.

Месяца за два до приезда Ивана в Петербурге умер новорожденный сын Григория Сергеевича. В Петербург срочно выехал Константин Сергеевич, чтобы проститься с племянником, который носил его имя.

В начале следующего года, 21 февраля, умер Гоголь. Этот удар для Аксаковых был тем сильнее, что на сложном, прихотливом пути их взаимоотношений с великим писателем наметилась перемена к лучшему. Преодолев свое недоверие к Сергею Тимофеевичу и Константину, Гоголь читал им главы второго тома «Мертвых душ» (всего было прочитано четыре главы). Аксаковы слушали, восхищались, думали о том, что художественный гений Гоголя, слава Богу, не погиб, и гордились оказанными им доверием и честью.

«В это время, – замечает литературовед и историк театра С. Дурылин, – Гоголь встретился с Аксаковыми как бы заново, и встреча эта не принесла уже взаимных тревог, обид и разочарований; и Аксаковы, наученные горьким опытом, навыкли ценить и любить Гоголя без „излишеств” залюбленья и заобличенья, и Гоголь, после еще менее сладкого опыта с „Перепиской”, выходя снова на художнический путь, спал с проповеднического голоса и стал мягче и терпимее с Аксаковыми».

Имело значение и то, что Сергей Тимофеевич теперь в глазах Гоголя – состоявшийся писатель, признанный мастер, имевший самостоятельный и немалый вес в литературе.

Гоголь заключил с Аксаковым что-то вроде пари: кто раньше завершит свой труд, один – второй том поэмы, другой – «Записки ружейного охотника…». В сентябре 1851 года Гоголь писал Сергею Тимофеевичу: «Здравствуйте, бодрствуйте, готовьте своих птиц, а я приготовлю вам душ, пожелайте только, чтобы они были живые, так же, как живы ваши птицы».

И вот Гоголя не стало. Пропал и его труд: за несколько дней до смерти писатель сжег беловую рукопись второго тома.

В эту горестную пору Аксаковым стало предельно ясно, как много значил этот человек для России, для русской культуры, для каждого образованного человека. И для их семейства, для каждого из них.

Вера Сергеевна Аксакова – Маше Карташевской, начало марта: «Маменька очень плачет, да и не одна маменька и не одни женщины, плачут и тоскуют мужчины. Мне кажется, мысль о Гоголе завладевает чем дальше, тем сильнее…»

Маша Карташевская – Сергею Тимофеевичу, март: «Осиротели мы совершенно, невозвратно…».

Сергей Тимофеевич Аксаков в «Письме к друзьям Гоголя» («Московские ведомости» от 13 марта): «Гоголь сжег „Мертвые души”… вот страшные слова! Безотрадная грусть обнимает сердце при мысли, что Гоголь не досказал своего слова, что погиб плод десятилетних вдохновенных трудов…».

В письме, не предназначенном для широкого читателя (оно так и называлось: «Одним сыновьям»), Сергей Тимофеевич остановился на причинах