всяких скотин, прибыльных моему дому… Вот так-то и Бог. Бог хозяин мудрый, вечный. Его хозяйство, весь мир – для него меньше моего дворика. Коли у хорошего хозяина во дворе все нужные и полезные твари, так и он хозяин не плохой, не стал бы держать тех, кого не нужно. И у него все народы, что мои домашние животные. А? Подумай? Верно уж Богу нужны в его хозяйстве также и жиды, и немцы, и русские!..»
Везде, где бывал Аксаков, его встречали как столичного чиновника – с тайной боязнью, с явным почтением, со всегдашней готовностью услужить и подольститься. Ивану Сергеевичу все это знакомо и ненавистно со времен астраханской ревизии; он рад бы спрятаться, уйти в тень, да трудно укрыться от взгляда окружающих тому, кого принимают за «уполномоченную особу».
В Кишиневе Ивана Сергеевича пригласили на предновогодний бал, устроенный в Благородном собрании. Было много миловидных барышень – в голубом, розовом, зеленом, белом – и «ни одной красавицы». Внимание Аксакова привлекла одна гречанка, необыкновенно красивая, но, как оказалось при более внимательном взгляде, с чересчур большим носом… Иван Сергеевич потолкался меж веселящихся и танцующих с час-полтора да и отправился домой, пожелав про себя барышням «поскорее вытанцовать себе мужей».
Будущее представляется Аксакову поприщем постоянного труда и борьбы. Тут не до счастья, не до упований, не до интимных движений души… «Я давно отослал к черту все нежные требования сердца и сохранил их в своей памяти только для мира искусства». Говоря о «мире искусства», Иван Сергеевич подразумевал свои поэтические занятия, которым трепетно и благоговейно продолжал посвящать часы, свободные от службы, деловых поездок и разговоров. В нем теперь вынашивалась и зрела поэма «Бродяга», которая, как надеялся Аксаков, станет лучшим и совершеннейшим его созданием, превзойдет и «Жизнь чиновника», и «Марию Египетскую»…
Новое произведение хорошо обдумывалось, «спело» посреди дел и занятий, в постоянной смене пристанища и ночлега, ведь и сюжет его разматывался подобно нескончаемой дорожной ленте, да и герой был сродни автору – скиталец, непоседа, путник, не засиживающийся на одном месте, вечно устремленный к новому, неизвестному.
Нет, конечно, не сам автор, Иван Сергеевич Аксаков, чиновник по особым поручениям, выходец из родовитой дворянской семьи, представляющей цвет русской интеллигенции, а другой – «крестьянский сын Матвеев Алексей», удалой молодец, изливающий душу в песнях «про дальнюю степь, незнакомое море, про Волгу – раздолье, бурлацкий привал…». Но у автора к герою была такая мера сочувствия, понимания и сопереживания, будто это был не человек, стоящий на совсем другой, низшей ступени социальной лестницы, а его товарищ и брат.
В один прекрасный день покидает Алешка родную деревню, материнскую могилу, отца, любимую девушку Парашу, в которой ему навсегда отказано по причине его бедности, и устремляется в дальний путь.
Везде да не везде… Гонит Алексея тоска с места на место, открывает ему одну за другой мрачные и страшные стороны жизни. Кабак, городские лачуги и притоны…
На каменоломне Алешка встречает десятки себе подобных, странников и бродяг, и оказалось, что далеко не только мечта о раздолье привела их сюда: один бежал от произвола начальства, другой – от разлада и несогласия в родном околотке, от «безладицы», а третий – от всегдашней неизбывной нужды.
Так говорит пришелец из Дорогобужа, «в рубашке белой, шапке белорусской, худой, больной, безвременный старик», предвосхищающий одного из персонажей «Железной дороги» Некрасова:
Славянофильская греза о согласии, о всенародном единении, возвещаемом церковным колоколом и молитвой, присутствует и в новом произведении Ивана Аксакова, но, верный себе, он то и дело сталкивает ее с действительностью, подвергает анализу и проверке. И в который раз убеждается в огромной силе и живучести зла в человеческой природе, и в который раз одолевают его тяжелые, тягостные мысли.
Все же этот вывод у поэта не окончательный. Безверие в человека борется с верой, отчаяние – с надеждой, подобно тому как идут у него бок о бок два пути – «прямая дорога, большая дорога» и неприметная издали «окольная» дорожка. Окольная дорожка капризна, прихотлива, полна неожиданностей, труднопроходимая; большая дорога доступна, гостеприимна и свободна для любого путника, и ее прямота и гладкость сотворены народным трудом и силой.
После Гоголя, кажется, никто так поэтично не воспевал «дорогу», никто так органично не соединял оба плана этого образа, действительный и символический: перед нами вполне реальная рукотворная дорога, однако она неуловимо переходит в мысленный, умопостигаемый, исторический путь России и русского народа. И сказано все это не подражательно, не по-гоголевски
