в кружке считали, что любовь – не просто частное дело двух людей, но исполнение их высокого предназначения, воплощение высших ценностей жизни. Все дело, однако, в чувстве меры, в такте, с каким выражался этот взгляд.
Станкевич, обладавший таким тактом, говорил полусерьезно-полушутливо, что любовь «старшее существо в чине создания», которому следует «покоряться». Бакунину таких определений было мало; ему подавай настоящую философию любви, чтобы и терминология была соответствующая: абсолют, индивидуум и т. д. «Эта любовь делает его совершенно счастливым, – писал Бакунин сестрам. – В ней он нашел индивидуальное выражение своей внутренней жизни во внешнем мире. Любовь совершенно переродила индивидуальную жизнь этого человека в жизнь абсолютную. Я это знал в теории, теперь я это вижу на практике».
Можно подумать, что судьба нарочно свела Станкевича с Любой, чтобы Мишель смог получить подтверждение своих философских построений…
Об отношениях Любы и Станкевича вскоре узнали друзья, знакомые. Узнала и Наташа Беер. Впрочем, она, кажется, уже не ревновала, так как сама в это время была поглощена любовью к Михаилу Бакунину. Увы, любовью безнадежной: Мишель, отдававший себя без остатка философским занятиям, мог предложить ей лишь братскую любовь.
Между тем дело шло к свадьбе Станкевича и Любы Бакуниной.
Он уже испросил разрешения отца, но тот счел необходимым посоветоваться со своим братом Николаем. Человек одинокий, Николай Иванович жил в Удеревке, в имении Станкевичей, и был для своих племянников и племянниц вторым отцом.
Ничто, кажется, не внушало опасений. В январе 1837 года Станкевич заверял Любу: «Ради бога, забудьте думать, что между нами может быть какая- нибудь преграда… я знаю отца моего и дядю, как самого себя, знаю их любовь ко мне, для них выше всего на свете мое счастье».
Наконец долгожданное письмо отца было получено. Станкевич переслал его старику Бакунину вместе со своей просьбой руки Любы.
Люба была официально объявлена невестой Станкевича.
Шли недели, месяцы… Срока свадьбы еще никто не знал. Отец просил Николая отложить свадьбу до сентября, чтобы тот успел съездить летом в Удеревку, присмотреть за хозяйством.
В доме Бакуниных начинали уже тревожиться. С укоризной говорили о непонятной задержке. Делились своим беспокойством с Мишелем: как друг Станкевича он должен все знать, объяснить происходящее.
Мишель успокаивал, говорил о силе любви, преодолевающей все препятствия. Нетерпение родных сердило его, и он порою готов был напомнить о том, что настоящая любовь неподвластна времени.
В ответ на это Татьяна писала: «Милый друг, будь же справедлив и не говори, что Любинька мало любит Станкевича, она дышит одним этим чувством. Вспомни, что она стала выше всех предрассудков и укоризн маменьки – с ее правилами, с ее характером! Миша, разве это не много?» По-видимому, Таня намекала на то, что Любаша открыто переписывалась со Станкевичем: по тогдашним понятиям, это уже являлось большой вольностью со стороны девушки.
В провинции новости распространялись не менее быстро, чем в Москве. Вскоре о переписке Любаши со Станкевичем, об их отношениях узнали и в Торжке, и в Твери, и в близких и дальних усадьбах. Даже до Петербурга добралась молва, и из столицы спрашивали, скоро ли свадьба. Но никто не мог ответить на этот вопрос.
Варвара Дьякова, замужняя сестра Мишеля, сообщала брату в Москву, что родители все более тревожатся, что они уже приготовляются получить оскорбительный отказ и боятся, чтоб он не убил Любашу: чувствовала она себя неважно. «Маменька не переставая плачет, и слезы ее искренни, потому что она всячески старается их скрыть. Папенька старается казаться спокойным, принимает на себя безоблачный вид, чтоб подкрепить Любашу, но как только думает, что на него не смотрят, он тотчас же становится печальным, тревожным, хмурым…»
Такое положение не могло дольше длиться; все ждали развязки. Надеялись услышать от Станкевича решительное слово, назначение срока свадьбы.
Но вдруг произошло неожиданное. 15 марта 1837 года Станкевич отправил Любе письмо, сообщавшее, что из-за обострившейся болезни он должен вскоре отправиться за границу. Даже заехать в Прямухино, чтобы попрощаться с невестой, он не обещал.
Станкевич действительно был болен. Недуг развивался в нем исподволь, с юных лет.
К весне 1837 года состояние его заметно ухудшилось. Болела шея, затылок; то и дело бросало в жар.
Станкевич похудел, стал похож на восковую фигуру.
Одолевала слабость, трудно было читать и писать. Перо валилось из рук.
«Я не на шутку заболел, мой Генварь. С первой недели поста не выхожу из дому…» – сообщал Станкевич Неверову.
Лечивший Станкевича доктор Дядьковский велел ему непременно ехать за границу, в Карлсбад.
О заграничной поездке Николай подумывал уже давно, по крайней мере с 1834 года, если не раньше. Хотелось посмотреть чужие страны, рассеяться; но главные планы были связаны с самообразованием. Станкевич намеревался послушать лекции крупнейших философов, воочию познакомиться с научной и культурной жизнью Европы. Ехать он должен был вместе с Неверовым и Грановским; к ним хотел присоединиться и Бакунин, если раздобудет денег.
Совет Дядьковского ускорил решение о поездке, превратив его в реальный, продуманный план.
