«Как я жадно внимал ему, – рассказывает Тургенев, – я, предназначенный быть последним его товарищем, которого он посвящал в служение Истине своим примером. Поэзией своей жизни, своих речей!»
Станкевич развивал философские способности друга, помогал ему ориентироваться в новейших умственных течениях. В том, что Тургенев впоследствии стал одним из самых образованных людей своего времени, была и заслуга Станкевича.
Воздействовал Станкевич и на художественный, эстетический вкус Тургенева. В одном из писем этой поры, отправленных Грановскому, Тургенев признался: «Скажу Вам на ухо: до моего путешествия в Италию мрамор статуи был мне только что мрамор, и я никогда не мог понять всю тайную прелесть живописи». Теперь – не так: «Целый мир, мне не знакомый, мир художества – хлынул мне в душу…».
Отношение Тургенева к искусству изменилось под влиянием Станкевича. Часто бродили они среди памятников Вечного города, около Колизея, Пантеона, по Форуму, разъезжали по окрестностям. Станкевич комментировал увиденное. «И все, что он ни говорил, – вспоминает Тургенев, – о древнем мире, о живописи, ваянии и т. д., – было исполнено возвышенной правды и какой-то свежей красоты и молодости».
Глядя на Станкевича, Тургенев забывал о его болезни. «Несмотря на свою болезнь, он наслаждался блаженством мыслить, действовать, любить». И, конечно, думал Станкевич о будущих трудах, составлял планы, которые непременно исполнятся, нужно только немножко окрепнуть. «Он готовился посвятить себя труду, необходимому для России».
Станкевич притягивал к себе друзей; он не мог без кружка. Стал складываться вокруг него кружок и в Риме: помимо Тургенева, художник Алексей Марков, удостоенный за картину «Фортуна и нищий» звания академика; польский пианист Брингинский и другие.
В Риме проживало в это время русское семейство Ховриных. Станкевич с друзьями часто бывали в их доме. Привлекала старшая дочь Ховриных Александра, обаятельная девушка, которой едва исполнилось шестнадцать лет.
Станкевич приносил Шушу (так в шутку прозвали Александру) книги.
Иногда он играл с ней в четыре руки на фортепьяно.
Тургенев был немножко неравнодушен к Шушу, но, кажется, успеха не имел. Как и многие другие девушки, Шушу подпала под влияние Станкевича и смотрела на него с обожанием.
Станкевич отвечал ей дружеским, почти отеческим чувством. Глядя на Шушу, он молчал и думал о своем.
Года два назад в Берлине Станкевич познакомился с одной девушкой. Ее звали Берта Заутр. Это было миловидное, неглупое, острое на язык, но, по- видимому, не очень глубокое существо.
Вскоре Станкевич сошелся с Бертою, вполне сознавая, что чувство к ней не может заглушить его глубокой потребности в любви. Но, кажется, и чувство Берты не походило на безумную страсть, и отношения со Станкевичем не мешали ей усердно кокетничать с его друзьями. Во всяком случае, это были легкие, не претендующие ни на что отношения, чуждые обмана или иллюзий с обеих сторон.
Но вернемся к пребыванию Станкевича в Риме.
Однажды, поднимаясь вместе с Тургеневым к Ховриным – они жили на четвертом этаже, – Станкевич стал на память читать пушкинское «Предчувствие». Стихи отвечали настроению Станкевича – и предощущением надвигающейся беды, и решимостью ее одолеть, перебороть, выйти навстречу новым надеждам, новым мечтам о счастье.
Продолжая подниматься по лестнице, Станкевич вдруг поперхнулся. Остановившись, поднес к губам платок. На платке была кровь. Тургенев побледнел, а Станкевич, улыбнувшись своей милой виноватой улыбкой, дочитал стихотворение до конца.
В апреле Тургенев переехал в Неаполь, а в мае возвратился в Берлин. Известия, которые он привез берлинским друзьям, были угнетающими. «Что же касается до его (Станкевича) здоровья, то, кажется, плохо и очень плохо, едва ли он поправится, по крайней мере, мне так сказал Вердер и очень жалеет его», – сообщал из Берлина в Петербург Белинскому один из его приятелей, Павел Заикин. Со слов Тургенева, Заикин прибавлял, что Станкевич помнит Белинского и по-прежнему к нему расположен.
В мае 1840 года, в эти трудные для Станкевича дни, судьба в последний раз улыбнулась ему.
В Рим к нему вдруг приехала Варвара Дьякова.
Приехала на правах любящей и любимой женщины.
Конечно, это не было неожиданностью для Станкевича; он знал, что все ведет к этому шагу. Догадывались об отношениях Станкевича к Дьяковой и ближайшие друзья, но, уважая его тайну, до поры до времени делали вид, что ничего не знают.
Но весной 1840 года в тайну уже были посвящены Ефремов и Тургенев. Приехав из Рима в Неаполь, Тургенев сообщил Станкевичу (со слов Ефремова), что Дьякова «похорошела» и ожидает с ним встречи.
Трудно сказать, когда это началось, но, кажется, началось давно. Первые признаки пробуждающегося чувства они тщательно скрывали не только от окружающих, но и от самих себя. Ведь между ними был близкий каждому человек – Любонька, невеста Станкевича и сестра Варвары Дьяковой.
Потом между ними встала ее тень.
