любовь, ласку, заботливый уход, и неудивительно, что всем этим нечувствительно закладывалось нежное зерно, из которого впоследствии развился его любвеобильный характер. Аксакову незнакомы были горькие и мучительные слезы реального горя, отравившие детство Некрасова, Лермонтова, Белинского».
Да, у Сергея Тимофеевича было нормальное детство, заключающееся не только в правильности развития, но и в правильности отношений с самыми близкими людьми. Отец, не блиставший глубоким умом и обширным образованием, был тем не менее человеком неглупым и понятливым, и самое главное – он знал много такого, от чего трепетало мальчишеское сердце. Он умел разводить костер в открытой степи, вить лесу из конского волоса и снаряжать удочку, понимал крестьянские работы, разбирал язык птиц, зверей, лесов, полей, вод – язык природы… Мать ничего этого не знала и не умела, но она излучала ту живительную нежность и любовь, без которых поблекло бы все остальное.
Родительская любовь, говорят, слепа, ибо она любит не за достоинства и успехи, а лишь за то, что это твой ребенок. Родительская любовь не спрашивает мотивов или причин, не отдает себе отчета, не требует вознаграждения или признания – она просто любит. Все это так, но в слепоте родительского чувства есть высшая, пусть не всегда сознаваемая разумность. Существо, которому ты дал жизнь и которое противостоит всей сложности мира, всем его страхам, опасностям и ловушкам, имеет право на покровительство и защиту.
Но с другой стороны, и ответное чувство ребенка, «дитяти» (излюбленное слово в «Семейной хронике» и «Детских годах…»), столь же разумно в своей естественности и непреложности. Это любовь-благодарность к людям, давшим тебе жизнь; но это и любовь, неразлучная с грустью и чувством невольной вины перед теми, кому предназначено на твоих глазах постареть и уйти из мира.
Сергей Тимофеевич рассказывает, с какой тревогой переживал он болезнь матери, невольно думая о грозящей ей смерти. «Я бы сам умер, если б вы умерли», – сказал он ей однажды.
Вообще, и родительская любовь, и ответное чувство «дитяти» были узнаны и пережиты будущим писателем как бы в классически полной и яркой форме.
Но судьба позаботилась, чтобы в детстве у Сергея Тимофеевича было еще одно очень важное и тоже в своем роде типичное переживание – переживание любви братской.
В мае 1794 года, когда Сереже шел третий год, у него родилась сестренка Наденька. Впоследствии в семье появилось еще четверо детей – братья Николай и Аркадий и сестры Анна и Софья, но ни о ком не говорил и не вспоминал писатель с такой нежностью, как о Наденьке. Может быть, потому, что это была его первая сестра. «Моя милая сестрица» – иначе он ее в своих книгах и не называл, рассказывая о том, как он ее оберегал, забавлял, учил читать или играть в игрушки… Во всем этом, видно, выразилась органическая потребность мальчишеского сердца – иметь родственное существо, но притом слабейшее, маленькое, которому необходимы защита, помощь и любовь. Сам еще ребенок, он нуждался в том, чтобы оказывать покровительство другому, чувствуя себя и сильным, и щедрым.
У Сергея Тимофеевича было нормальное детство, но даже и в нормальном детстве не все протекает гладко.
Духовное и умственное неравенство родителей было слишком явным, чтобы со временем оно не сказалось и не вышло наружу. Восторженность и порывистость Марии Николаевны все время наталкивались на кротость и уравновешенность ее супруга. А «восторженность на людей тихих, кротких и спокойных всегда производит неприятное впечатление; они не могут признать естественным такого состояния духа…».
К тому же и своим интеллектом, и образованием она заметно превосходила Тимофея Степановича. Возникали, как впоследствии говорил писатель, с одной стороны, «требовательность, а с другой стороны – неспособность удовлетворить тонкой требовательности».
Можно догадываться о переживаниях впечатлительного Сережи, невольного свидетеля возникавших диссонансов. По тонкости и развитости своего характера он должен был чаще всего, хотя и неосознанно, брать сторону матери, и так оно, видимо, и происходило. В. Шенрок (которого я уже цитировал) сделал интересное наблюдение: в «Семейной хронике», где писатель повествует о событиях, имевших место еще до его рождения, везде, «кроме двух первых глав», рассказ ведется «с точки зрения Софьи Николаевны» (то есть Марии Николаевны). И, следовательно, материал, составивший содержание «Семейной хроники», «сложился главным образом на канве рассказов Аксакову его матери…». Косвенное подтверждение своего вывода исследователь видит в словах автобиографического героя «Детских годов Багрова-внука»: «Несмотря на мой детский возраст, я сделался другом матери, ее поверенным и узнал много такого, что не мог понять, что понимал превратно и чего мне знать не следовало».
А между тем Мария Николаевна далеко не всегда в автобиографической дилогии выступает в привлекательном свете. Ей свойственны и сословные предрассудки, граничившие с высокомерным третированием крестьян; она безразлична к красотам природы, глуха к ее языку и тайной жизни.
О людях, пораженных подобной глухотой, писал Тютчев:
В этом смысле Тимофей Степанович явно превосходил жену, что усложняло отношения родителей и омрачало жизнь мальчика. Ведь при всей симпатии к матери он чувствовал, что доля вины лежит и на ней и что вообще в семейных неурядицах нет только виновного и только обиженного. Причина – в отсутствии душевной «соответственности», как выражались старые романисты.
Порок по всем понятиям не столь уж великий, и он едва бы бросился в глаза в иной, «ненормальной» семье. Если бы в доме царили мелочное тиранство и пустые свары, как в семье родителей Белинского, или откровенная вражда между отцом, с одной стороны, и матерью и бабушкой, с другой, как в семье
