сентиментальных настроений. В своих художественных вкусах и симпатиях Аксаков явно колебался.
Тем не менее когда Городчанинов на одном из первых занятий, решив выведать настроения студентов, попросил назвать любимого писателя, Аксаков произнес имя Ломоносова. Многие называли Карамзина (одни – по убеждению, другие – чтоб не показаться отсталыми), но Сергею всякое приспособленчество и искательство всегда были чужды. Он назвал Ломоносова «первым писателем», потому что действительно так думал.
(Позднее, уже в бытность в Петербурге, очутившись в доме на Мойке, где, по преданию, жил Ломоносов, Аксаков «с юношеским увлечением принялся… ораторствовать, что жить в доме Ломоносова… истинное счастье… всякий русский должен проходить мимо него с непокрытой головой». Впоследствии Сергей Тимофеевич так «всегда и делал». Увидев же письменный стол Ломоносова, Аксаков «принялся целовать чернильные пятна», пока хозяин не охладил его восторг, заявив, «что письменный стол принадлежал Ломоносову, что это, может быть, и правда, но чернильные пятна, вероятно, новейшего происхождения…».)
Городчанинову ответ Аксакова весьма понравился. Зато среди товарищей он вызвал язвительные насмешки. А тут еще новое обстоятельство усугубило положение юноши.
В 1806 году, через несколько лет после выхода в свет, в Казанский университет попала книга адмирала Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге». О литературных взглядах А. С. Шишкова еще придется говорить: судьба впоследствии довольно близко сведет Аксакова с этим человеком. Пока же лишь отметим, что автор трактата решительно выступал против языковой реформы Карамзина, считая ее противоречащей природе русского языка, и ратовал за возвращение последнего к его старославянским исконным основам. Это отвечало в какой-то мере взглядам молодого Аксакова, сложившимся самостоятельно и стихийно. «Я не мог понимать сознательно недостатков Карамзина, но, вероятно, я угадывал их по какому-то инстинкту и, разумеется, впадал в крайность».
Легко догадаться, что книга Шишкова нашла вскоре горячего приверженца в лице Городчанинова, а с другой стороны, вызвала взрыв возмущения у большинства студентов.
О невольном единомыслии с Шишковым Аксаков ничего не знал, так как еще не читал книги.
Однажды до начала лекций его окружила толпа студентов. «Вот он, вот он!.. Все в один голос осыпали меня насмешливыми поздравлениями, что „нашелся еще такой же урод, как я и профессор Городчанинов… закоснелый славяноросс, старовер и гасильник, который осмелился напечатать свои старозаветные остроты и насмешки“…». Похоже было, что „весь гнев с Шишкова упал” на его невольного юного единомышленника.
Но Аксакову несвойственно было отступаться от своих взглядов, даже если они осуждались большинством. Юноша упорствовал, выдвигал все новые аргументы и контраргументы. Раздобыл книги Шишкова – не только «Рассуждение о старом и новом слоге», но и «Прибавления к Рассуждению…», прочитал их и еще более уверился в своей правоте. Приятно было встретить поддержку собственной точки зрения у маститого литератора, «достопочтенного адмирала» и к тому же, как было известно, страстного патриота.
Да, в выступлении Аксакова против Карамзина и в защиту Шишкова не последнюю роль играли патриотические мотивы. Юноше казалось, что развитие русской культуры на европейских началах, внесение в нее идеи западного просвещения, само обогащение родного языка новыми словами и оборотами – все это умаляет национальные традиции. Доля истины в этих опасениях была, но только доля, ибо европеизация отвечала коренным интересам страны, при всех теневых сторонах и издержках этого процесса. Но для молодого Аксакова издержки и теневые стороны заслоняли главное, так как он видел в них покушение на самобытное начало русской жизни. «Русское мое направление и враждебность ко всему иностранному укрепились сознательно, и темное чувство национальности выросло до исключительности». Оговорки насчет «темного чувства» и его «исключительности» принадлежат уже позднему Аксакову. В бытность свою студентом, да и многие последующие годы всей сложности проблемы он еще не сознавал.
На университетской скамье попробовал Аксаков и свои силы «на поприще бумагомарания» – сочинил статью «Дружба» и первые стихи. Произведения эти обличают явные сентиментальные краски, свойственные и массовой лирике того времени, и творчеству окружавших Аксакова начинающих поэтов вроде Александра Панаева.
Вот, например, фрагменты из аксаковской пьесы «К соловью».
Заунывная интонация, сентиментальная лексика, включающая такие заезженные поэтические формулы, как «друг весны», «тоска жестокая», «любовь пламенна», «дни горести» и т. д.; обращение к соловью, наперснику влюбленного, поверенному его сердечных тайн, – все это отражало присущий времени поэтический язык. Язык чувствительности, а не чувства, слезливости, а не истинного переживания.
Приводя это стихотворение, датируемое 1805 годом, то есть первым годом его студенческой жизни, Аксаков считал нужным оговорить условность выбранной темы: в ту пору «у меня не было никакой жестокой красавицы, даже ни одной знакомой девушки». К его годам юноши из дворянского круга – Пушкин, например, или Лермонтов – были уже накоротке с «наукой страсти нежной». Для Аксакова эта наука еще являлась заповедной, и его обращение через посредство «соловья» к жестокосердной возлюбленной, попытка развеять ее холодность – все это было навеяно не пережитым опытом, а
