свойственной классицизму статуарности, подчеркнутой величественности жестов и выступки, но все же не впадал при этом в дешевые эффекты и доморощенную красивость, как большинство провинциальных (да и не только провинциальных) актеров. На этом фоне представление «копий с классических статуй» являлось большим шагом вперед в сторону простоты и истинности. Недаром о благотворном примере Плавильщикова убежденно говорил своему ученику Карташевский, известный нам своей приверженностью и пристрастием к классицизму. Он «был очень доволен, – вспоминал Аксаков, – что я увижу настоящего артиста и услышу правильное, естественное, мастерское чтение, которым по справедливости славился Плавильщиков».
Следует учитывать и то, что игра знаменитого актера видоизменялась в зависимости от материала и жанра пьесы. «Плавильщиков, – писал тот же Ф. А. Кони, – бывший в трагедии художником просто пластическим, увлекался чувством и природою в драмах, которые тогда называли мещанскими трагедиями. Такое название дано им потому, что они изображали происшествия частной жизни, а не полубогов и не царственные добродетели. Особенно хорош был Плавильщиков в драме „Отец семейства”. Он трогал зрителей до слез: простота и непринужденность его были увлекательны». Это значит, что в пьесах, представляющих простых частных лиц и повседневные события, в игре актера уже пробивались ростки сценического реализма, которые набрали потом такую силу в творчестве Щепкина.
От внимания молодого Аксакова не ускользнули новые краски игры Плавильщикова. Хотя он говорил, что «равно восхищался им и в трагедиях, и в комедиях, и в драмах», но в общем все же отдавал предпочтение последним перед первой. «Мы вгляделись в его игру и почувствовали, что он гораздо выше в „Боте”, чем в „Дмитрие Самозванце”, в „Досажаеве”, чем в „Магомете”, в „Отце семейства”, чем в „Росславе”».
С одной стороны, здесь трагедии, типичный репертуар театра классицизма: «Дмитрий Самозванец» Сумарокова, «Магомет» Вольтера в переводе П. Потемкина, «Росслав» Княжнина. С другой – противопоставляемые этим трагедиям комедии и мещанские драмы: «Бот, или Аглинской купец» Эрнеста и Ж. Сервьера в переводе П. Долгорукова, «Досажаев», то есть «Школа злословия», английского драматурга Шеридана в переводе И. Муравьева-Апостола и уже упоминавшийся выше «Отец семейства» французского писателя-просветителя Дидро в переводе Н. Сандунова.
Под влиянием Плавильщикова Аксаков стал серьезнее смотреть и на собственные актерские опыты. «Я почувствовал все пороки моей декламации и с жаром принялся за переработку моего чтения». Переработка, видимо, состояла в освобождении от вычурности, грубых эффектов, в усвоении большей простоты и естественности, то есть в приобретении тех достоинств, которые покорили Аксакова в игре Плавильщикова-трагика.
Но вместе с тем возрос интерес Аксакова и его товарищей к комедийному репертуару. Когда было решено основать свой университетский театр (вначале спектакли давали в одной из маленьких комнат казенных студентов, а потом перенесли в классную комнату), то в его репертуар были включены комедии и мещанские драмы «Так и должно» Веревкина, «Ненависть к людям и раскаяние» Августа Коцебу и т. д.
В пьесе Веревкина Сергей исполнял роль старого заслуженного воина, которого власти подвергли незаконному аресту и жестокому обращению. Для вящего впечатления Аксаков явился на сцене в солдатском изорванном сюртуке одного из университетских сторожей-инвалидов, на голове имел парик, напудренный мелом, а на руках цепи, заимствованные у дворовой собаки, «которая на этот вечер получила свободу и кого-то больно укусила».
«Я, с моей собачьей цепью, произвел сильный эффект и был провозглашен большим талантом», – вспоминал не без улыбки Аксаков. Но к заявлению этому следует отнестись очень серьезно: у Сергея Тимофеевича было незаурядное актерское дарование, и впервые обнаружилось оно еще в студенческие годы.
Вскоре в жизни Аксакова произошла перемена.
В 1806 году, поссорившись с начальством, ушел из университета Карташевский. Он переехал в Петербург и поступил на службу в новообразованную Комиссию составления законов.
Перед отъездом Карташевский побывал у Аксаковых, с которыми все больше сближался. Дружески беседовал с родителями, невольно задержал взгляд на Наденьке, «милой сестрице» Сережи, отметив про себя, что девочка заметно повзрослела и похорошела…
Тогда же, видимо, было решено определить Сергея на гражданскую службу в Петербурге.
В январе 1807 года Аксаков оставил университет, а в марте получил аттестат.
Его университетское обучение длилось не более двух лет. Рекордно мало, если вспомнить, что Н. В. Станкевич и его друзья находились в стенах Московского университета четыре года (один курс был ими пройден повторно ввиду эпидемии холеры), а современное университетское обучение продолжается, как известно, пять лет.
Всего же систематическое образование Аксакова, считая с момента возвращения его в гимназию, продолжалось лишь пять лет.
Поэтому результаты этого периода его жизни оказались двойственными. С одной стороны, вынесенный им из ученических лет запас сведений не отличался глубиной и основательностью. Только обширной начитанностью в художественной литературе – русской и западной – мог он похвастаться, но не систематическим усвоением главных дисциплин. «Во всю мою жизнь чувствовал я недостаточность этих научных знаний, и это много мешало мне и в служебных делах, и в литературных занятиях».
Но с другой стороны, в гимназии и особенно в университете Аксакову довелось приобщиться к той благотворной и живой стихии юношеского товарищества, которая в начале позапрошлого века взрастила цвет русской интеллигенции: Пушкина, Кюхельбекера, Дельвига – в Царскосельском лицее; Станкевича, Герцена, Белинского – в Московском университете; Языкова – в Университете города Дерпта (Тарту).
В. Д. Комовский, близкий товарищ поэта Н. М. Языкова, писал ему о значении русских университетов: «Жизнь университетская есть единственный уголок
