В голове вертится только одна фраза: «Ни меда, ни жала!»[137] Если я когда-нибудь еще хоть раз свяжусь с телевидением, драгоценная моя, то скажи мне только одно слово: «Вильно», и я сразу же одумаюсь. Я злюсь невероятно и радуюсь тому (ты слышишь, дорогая моя, — радуюсь!), что тебя сейчас нет рядом и ты не видишь меня в таком раздражении. Места себе не нахожу, так я зол!
Я собирался уехать завтра, но Пятрас упросил меня задержаться еще на несколько дней. Бедный Пятрас! Он все еще надеется исправить положение, несмотря на то что положение безнадежное. Но пусть. Я должен пойти ему навстречу, дорогая моя. «Должен», а не «вынужден». Я по собственному опыту знаю, как важно сказать себе: «Я сделал все, что мог сделать». Пускай Пятрас попробует сделать то, что он хочет. Выступлений в ближайшую неделю у нас нет, а за несколько дней я успокоюсь и вернусь к тебе таким, каким ты меня привыкла видеть, дорогая моя. Ну и если уж говорить начистоту, то в глубине моей души все-таки шевелится надежда на то, что каким-то чудом все удастся исправить. Уже знаю, что не удастся, потому что в этом меня одновременно убеждают и опыт, и интуиция, но надеюсь. Пятрас просто заразил меня этой идеей с документальным фильмом, другого слова я и подобрать не могу. Не столько для того мне нужен этот фильм, чтобы его сейчас показали по телевизору, сколько для того, чтобы он остался для будущих поколений. Возможность рассказать потомкам о себе, рассказать честно, без прикрас и искажений, весьма ценна для меня. И гораздо лучше, чтобы это был официально снятый фильм, а не любительский, который собирается сделать Пятрас. Больше веса, больше шансов на то, что он не затеряется где-нибудь через сто двадцать лет[138], да и та камера, которой снимают на студии, гораздо лучше старой трофейной кинокамеры Пятраса.
Ладно, я тоже хочу сказать себе, что сделал все, что мог. Поэтому мы попытаемся добиться понимания в здешнем ЦК. Пятрас хотел пробиться к первому секретарю Снечкусу, но я его отговорил. Человек, для которого принципы важнее родственных связей[139], не пойдет нам навстречу. Нам нужен кто-то понимающий и влиятельный настолько, чтобы своей властью отменить решение о закрытии фильма.
Но это я забегаю вперед, а ведь суть дела я тебе еще не рассказал. Суть вот в чем, дорогая моя. Узнав, что обо мне на здешней киностудии снимается документальный фильм, один из заместителей министра культуры нашептал председателю Совмина[140] Шумаускасу, что Вольфу Мессингу якобы «делают рекламу в виде документального фильма». Якобы я договорился (понимай так, что заплатил денег) с режиссером, чтобы он снял фильм обо мне и я при помощи этого фильма стану увеличивать свою популярность. Представь себе!
Вижу, как ты смеешься, драгоценная моя! Уж кому, как не тебе, знать, что если мы станем давать по три выступления в день без выходных и отпусков, мы все равно не сможем удовлетворить всех желающих! Какая реклама?! Какие деньги?! Пятрас не то что моих денег не взял, он еще и свои вложил! Но недаром говорится, что сказанная вслух ложь тут же начинает прикидываться правдой. Нашлись такие, кто «слышал», как я «уговаривал» Пятраса снять фильм обо мне. Не знаю — может, кто-то даже «видел», как я передавал Пятрасу деньги. Во сне все что угодно можно увидеть. Тут все смешалось в кучу — и зависть ко мне, и обвинения в шарлатанстве, и нелюбовь к Пятрасу, который не имеет привычки лебезить перед начальством, и антисемитизм (без него никак нельзя), и то, что запрещать приятнее, чем разрешать… Короче говоря, Шумаускас вызвал к себе директора киностудии, накричал на него и велел закрыть фильм.
Должен сказать, что директор уклонялся от встречи со мной не из-за того, что держал камень за пазухой. Ему просто было неловко. Любому порядочному человеку бывает неловко, если его вынуждают сделать подлость. Он не мог ослушаться председателя Совмина, это понятно. Даже если бы он и попробовал бы возразить, ничего из этого не вышло бы. Разве что на киностудии был бы новый директор. Головой нельзя прошибить стену. Но директор стеснялся встречаться со мной, вот и придумывал различные поводы для того, чтобы избежать встречи. Когда же мы, наконец, встретились (я попросту подкараулил его в коридоре, потому что не видел другого выхода), директор честно признался мне в том, что его вынудили закрыть фильм. И мысли его подтверждали его слова. Разговор с секретаршей Шумаускаса окончательно прояснил ситуацию.
Я объяснил Пятрасу, что дело гиблое. Даже если я обращусь за помощью на самый верх[141], фильм спасти не удастся. У этих игр есть свои правила. Никто, даже тот, кто знает, что я не шарлатан, не станет вмешиваться в это дело и отменять запрет Шумаускаса. Не тот случай, не тот повод, и вообще-то гурский еврей Вевл Мессинг не имеет никакого отношения к Вильно. Несколько выступлений не в счет. Надо смотреть правде в глаза. Ради меня никто не станет ничего предпринимать. Тем более что из-за особенностей здешней обстановки местное начальство пользуется большей самостоятельностью, нежели какой-нибудь первый секретарь обкома. Их главная задача — спокойствие и порядок. Если есть это, значит, есть все. Говорят, что коллеги Бельского кое-где еще работают[142]. Так что не надо дальше объяснять, ты и так все поймешь.
Жаль, очень жаль. Что еще можно сказать об этом? Нет желания даже думать об этом, не то чтобы еще хоть раз пробовать. Предпримем последние попытки (если что и можно сделать, то это надо делать здесь и немедленно), и затем я вернусь домой. Но осенью мы непременно приедем сюда выступать. И я построю выступления таким образом, чтобы зрителям с самого начала становилось бы ясно, что я не фокусник. Знаешь, дорогая моя, я сейчас поймал себя на мысли о том, что до определенного времени я старался придумывать как можно более интересные опыты, а теперь я придумываю такие, которые не должны оставлять сомнений в наличии у меня дара. Это не очень хорошо, но как есть. Мечтаю о том, как на мое выступление в Вильно придут здешние руководители, но вряд ли эти мечты сбудутся. Хотя инкогнито, затерявшись в толпе зрителей и не привлекая к себе внимания, они вполне могут это сделать. Ладно, нечего думать о них. Похороним несбывшиеся надежды, вычеркнем из памяти напрасно потраченные дни и будем жить дальше. Эта история помимо минусов имеет два, нет — три плюса. Во-первых, я познакомился с таким интересным и хорошим человеком, как Пятрас. «Хороший человек сам по себе сокровище», — говорила моя бабка Рейзл, да будет благословенна ее память. Во-вторых, я как следует узнал Вильно, так узнал, как знают его местные
