Моя песня, моя мелодия, а инструментовка — не их дело. В общем, пусть платят и за музыку тоже!
Я понимал, что дело тут но только в оплате, что ему нужно утвердиться таким образом. И — поразительно! — студия приняла его условия! А телеграмму получили его соседи, оказывается, и отдали ему утром.
Вечером он позвал музыкантов и записал песню, записал несколько вариантов. Страшно жалко, что я не смог приехать тогда к нему на запись — не хватило режиссеру одного варианта. А может, и не в этом было дело.
Утром Володя показал мне пленку, мы прослушали немного. Опять, уже не в первый раз, под впечатлением прослушанного, я завел разговор о том, что нужно сделать все записи:
— И аппаратура у тебя хорошая, отчего бы не сделать?
— Нужно, нужно, — поусмехался он, — а то так забываешь многое. Хорошо — вот эту разыскал…
Он стал рассказывать, что однажды в больнице захотел написать повесть.
— Вон блокнот лежит, ткнул пальцем в блокнот на столике. Я взял, стал читать. Он принес чай и вдруг заорал страшно:
— Положи! — и тут же мягче: — Не люблю, когда рукописи читают.
— Прости, Володя, я думал, ты мне предложил почитать.
— Нет, — отрезал он.
Пили чай, болтали. Разговор пошел о «парижских русских».
Нина Максимовна Высоцкая в Воронцовке. 1997 год
— Да знаю я их всех, — сказал он. — Вижусь со всеми. Володя Максимов сказал мне: «Приезжай сюда, чего ты!» А потом подумал и добавил: «Нет, твое место там, в России…»
Об Иосифе Бродском говорил с уважением и нежностью — да, с нежностью, это точно:
— Гениально!
И похвастался:
— Он мне книжку подарил…
Покопался и достал маленькую книжку стихов Бродского — авторское издание, кажется, лондонское, с автографом. Позже я узнал, что такую же книжку Бродский передал через Володю Михаилу Козакову. Но Володя прособирался отдать — так и не успел. Позже мы с Ниной Максимовной искали ее среди книг Володи — и не нашли.
Так же с восторгом отозвался он однажды о Шемякине. Рассказывал о выставке Шемякина где-то в Южной Америке, кажется в Бразилии. И альбом Шемякина всегда держал на видном месте.
Вообще о русских в эмиграции с грустью говорил, что у них там начинается своя, другая жизнь, свои отношения.
— Все уже не то…
О Галиче:
— А-а, «Тонечка»!.. «Останкино, где «Титан»-кино»… Когда вышла его книжка в «Посеве», кажется, — он еще здесь был — там было написано, что он сидел в лагере. И он ведь не давал опровержения. Я его спрашивал: «А зачем вам это?» Он только смеялся.
О А. И. Солженицыне:
Несколько раз вспоминал при мне и каждый раз — с огромным уважением:
— Он один сотряс такую махину, которая казалась вечной.
— Сидит там, пишет. Ростропович сказал, что он готовит сразу шесть романов. Вот врежет!
— «Архипелаг» — гениальная вещь!
Я восторженно отзывался о прочитанных «Зияющих высотах» Зиновьева. Он сдержанно сказал, что читал, но как-то особого энтузиазма я не почувствовал. Скорее всего, ему не очень понравилось. А, может быть, и не читал?
Довольно живо интересовался, кто что делает из режиссеров в кино. Думаю, он почти ничего не видел на экране, только по телевизору. А вот телевизор был включен почти постоянно — со звуком или без. А он разговаривал, потом сразу вдруг:
— Погоди! — и, добавляя звук, что-то смотрел и слушал. Однажды шла картина с Леонидом Быковым — кажется, его же «В бой идут одни «старики», а может быть, что-то из старых, не помню. Он смотрел внимательно, потом восхитился:
— Какая органика! Потрясающе!
Я рассказал ему, что знал о подробностях гибели Быкова, он совсем незадолго до того погиб, разбился на машине.
Более того, Володя даже не видел «Маленьких трагедий», последней своей картины.
— Ну, «Каменного гостя» я еще видел на озвучании, — сказал он, когда я звал его на премьеру. Сказал, как будто оправдывался: что можно понять
