всплыли в ближайших магазинах, как и некоторые невскрытые письма от поклонников и «зачитанные» книги из библиотеки. Некоторые покупатели являлись только для того, чтобы посидеть в кресле Виктора Гюго. Одна старушка громко сетовала: мол, бедный господин Гюго обнищал из-за своей любви к людям. В газетах появились две оптимистические статьи об аукционе. И Готье, и Жанен сочли его главным событием в истории французской культуры: последняя распродажа романтизма, публичное разоблачение волшебного театра – готические сундуки и чемоданы, переплеты эпохи Возрождения, средневековые гербы и гобелены, реквизит «Восточных мотивов»… Все очутилось в современности с ярлыком уцененного товара.
Для Гюго все подтверждало мучение ссылки и вдохновило его на пылкий плач в конце «Наполеона Малого»: «Где песни на родном языке, которые, бывало, слушал вечером? Где… фонарь, который горел у вашей двери… Имущество пошло с молотка, с публичного торга… Все эти вещи, на которых запечатлелась ваша жизнь, эта зримая форма воспоминаний, все исчезло!»
И все же не зря Флобер любовно называл Гюго «Великим Крокодилом», чьим величайшим вкладом в «либерализм в искусстве» стало превращение романтизма в товар. Гюго был великим аукционистом романтической системы образов, он манипулировал словами и людьми. Помимо всего прочего, он стал и одним из первых поэтов, превративших материальные предметы в иронические сосуды для духовных исканий. Флобер явно вспоминал распродажу вещей Гюго, когда в конце «Воспитания чувств» символически назначил продажу с аукциона дома госпожи Рану и редакции «Промышленного искусства» 1 декабря 1851 года, то есть в канун государственного переворота.
Солнце романтизма клонилось к закату, но оно пробудет на горизонте следующие восемнадцать лет, любуясь своим апофеозом и читая собственные некрологи… Даже в свое отсутствие «отец» романтизма оказывал непревзойденное влияние на всю литературу XIX века.
В июле публикация «Наполеона Малого» стала неотвратимой. Министерство в Париже готовилось к шквалу внушительных оскорблений. Два первых издания должны были выйти в свет одновременно – размером в 1/18 долю листа и крошечное, размером в 1/32 долю листа, то есть с колоду карт: издание для контрабандистов. Чтобы не смущать либеральных доброжелателей Гюго в бельгийском правительстве, на титульном листе поместили название лондонского издательства, хотя на самом деле тираж печатался в Брюсселе. В Лондоне Джеймс Визетелли собирался издать перевод. Французский атташе нанес ему визит и намекнул, что его следующая поездка во Францию может окончиться у границы. Визетелли ответил: «Если г-н Бонапарт пожелает написать ответ, я с радостью опубликую и его рукопись, при условии, что он напишет ее так же аргументированно и страстно, как Виктор Гюго»{898}.
Отъезд из Бельгии превратился в насущную необходимость. Решено было, что Гюго и Шарль вместе поедут на остров Джерси. Жюльетта сядет в один с ними поезд, но в другой вагон. Официально она по-прежнему не существовала, хотя уже переписывала и рукописи Шарля. Жюльетта предчувствовала, что новая жизнь будет очень похожа на старую. Двум Аделям были высланы распоряжения в Париж: «Езжайте прямо на Джерси, в Сент-Хельер – это главный город острова. Найдите хороший отель – они должны там быть. Поселитесь (
В изданиях своих опубликованных речей Гюго хвастает, что его отправил во «вторую ссылку» закон, который бельгийский парламент принял «специально для него»: закон о деятельности иностранцев на своей территории, по которому оскорбление иностранных лидеров становилось противозаконным. Более того, закон еще не был принят, когда Гюго покинул Брюссель, хотя он определенно «витал в воздухе» – еще одно поэтическое изложение истины или ненужное искажение фактов. Он уверял других ссыльных: если бы он стал дожидаться, пока парламент примет закон, последствия сказались бы на всех. Будущее казалось радужным, а «гюгоцентрический» взгляд на историю правдоподобнее чем когда бы то ни было: «Меня не хотели отпускать. Ко мне приходили три депутации, чтобы все обсудить… С радостью замечаю, что они будут по мне скучать и что они все (более или менее) любят меня и были бы счастливы назначить меня своим главой. Возможно, когда-нибудь демократия только выиграет, если я стану ее знаменем»{900}.
1 августа 1852 года группа бельгийских либералов и французских ссыльных проводила «знамя» до Антверпена. На прощальном банкете произносили речи. Гюго поблагодарил своих сторонников за гостеприимство, сравнил их с первыми христианами в катакомбах, призвал завести свои идеологические будильники на рассвет Соединенных Штатов Европы и, если «этот Бонапарт» нападет, отогнать его вилами{901}.
Вторым его прощальным выстрелом стал памфлет, который показывает, что он уже овладел искусством посылать сообщения, предназначенные для невидимого уха{902}. Адресованный якобы его собратьям-республиканцам, памфлет изобиловал подробными сведениями о французских махинациях: «Если Бонапарт решит подать на меня жалобу в Бельгии, я появлюсь перед честными бельгийскими присяжными, исполненный глубочайшей уверенности, благодаря Провидение за возможность открыто высказаться против этого человека перед совестью всех народов».
Гюго либо знал, либо догадывался, что французскому послу приказали повлиять на бельгийцев. Тираж «Наполеона Малого», который должен был выйти в свет через неделю, предлагалось конфисковать. Прочитав памфлет Гюго, посол понял намек и сообщил в министерство иностранных дел: «По-моему, уверенность г-на Гюго будет оправданной».
