между «истинными беженцами» и «попрошайками» (сегодняшними «ссыльными по экономическим мотивам»){931}. Пока Гюго и компанию терпели уроженцы Джерси, надежды убедить правительство Великобритании выслать их было мало.
Поразительный, противозаконный успех «Наполеона Малого» – важное событие в истории современной демократии. Оправдывалось убеждение Гюго в том, что современные средства сообщения способствуют созданию международной демократической республики. Книги в воздушных шарах стали первой демонстрацией его предсказания: «В тот день, когда в небо взлетит первое воздушное судно, последняя тирания уберется под землю»{932}. К сожалению, шестьдесят лет спустя оказалось, что это не так. Успех книги подкреплял и осмысление Гюго своей новой роли: «Моя функция в чем-то сродни жреческой. Я занял место судьи и священника. В отличие от судей я сужу, и в отличие от священников я отлучаю от церкви».
Возможно это легкий бред больного манией величия, и все же его слова полностью подтверждались событиями.
В то время как произведение Гюго исполняло свое предназначение, подобное предназначению Христа, его автор занял сдержанную позицию. Судя по всему, его представления об Англии восходят к временам Клавдия и Юлия Цезаря, «благородной расе скотов». Отсутствие зеркал в домах англичан, по мнению Гюго, свидетельствовало о недостатке эстетического восприятия. Кроме того, его раздражала знаменитая английская чопорность (французы позаимствовали слово cant для обозначения особой английской формы ханжества). В Сент-Хельере было много церквей: восемь различных конфессий «суеверия», не говоря о кофейне Общества трезвости. По воскресеньям «даже собаки перестают лаять»{933}. Однажды за Вакери несколько миль шел незнакомец; наконец он осторожно подошел к нему и прошептал, что у того не заправлена рубашка{934}. Посещая общественные писсуары, Гюго заметил любопытную надпись – «Пожалуйста, поправляйте одежду перед тем, как выйти» – и вставил ее в роман «Отверженные» с примечанием: «История не обращает внимания почти на все такие мелкие подробности, да и не может поступать иначе: их поглотит Бесконечность»{935}.
Для Гюго главный недостаток англоязычного мира заключался в том, что все его обитатели говорили по-английски: «В английской фразе как будто всегда плывет облако. Такое облако по-своему красиво. У Шекспира красота повсюду», – пишет он в предисловии к пьесам Шекспира, переведенным Франсуа-Виктором. Столкнувшись с таким лингвистическим дождиком, он укрывается под зонтиком из шутливых замечаний, и некоторые вовсе не так глупы, как кажется: «Слово Саутворк произносили в то время как Соудрик, а в наши дни произносят приблизительно Соузуорк. Впрочем, наилучший способ произношения английских имен – это совсем не произносить их. Например, Саутгемптон выговаривайте так: говорите Стпнтн»{936}.
Несуществующее слово, изобретенное Гюго, на самом деле произносится очень похоже на так называемую гортанную смычку жителей юга Англии. Следует помнить, что Гюго, в конце концов, был способным лингвистом. Поэтому особенно примечательно, что он
Во время одной из своих последних поездок по Англии он очутился в одном купе с двумя дамами-англичанками. Те осторожно заметили: наверное, неудобно совсем не говорить по-английски. Гюго парировал: «Когда Англия пожелает общаться со мной, она научится говорить по-французски». («Они не знали, кто я такой», – объяснил он, рассказав о происшествии{937}.) На самом деле его ответ свидетельствует скорее не о шовинизме, а о любви к провокации. О французской провинции он высказывался еще язвительнее; в общем, все его высказывания допускают двоякое толкование. Возможно, ему и не хватало равенства и братства, зато дух свободы был настолько силен, что собакам позволялось гулять без намордников{938}. Для человека, принадлежавшего к одному из самых англофобских поколений в истории Франции, любую похвалу в адрес англичан или чего-то английского можно считать достойной победой над предубеждением.
Безобидный с виду человек гулял по берегу моря в свитере и мягкой шляпе, появлялся на публике в основном на похоронах ссыльных и сажал фасоль в своем саду, которую, как он подозревал, выкапывают соседские гуси{939}. В то же время он создавал один из самых злых сборников стихов во французской литературе: «Возмездие», стихотворный эквивалент «Наполеона Малого». «Луи Бонапарт поджарился только с одной стороны, – говорил он своему издателю и другу в Брюсселе Пьеру Жюлю Этцелю. – Пора перевернуть его на вертеле» {940}. Когда Этцель намекнул, что на этот раз Гюго зашел слишком далеко, подобно океану, который затопил «Марин-Террас» в январе 1853 года, Гюго объяснился: «Дело в том, что я
Гюго рассуждал так: пыл его стихов вдохновит массы, а позже он получит моральное право не допустить жестокие репрессии. «Не забывайте, что моя цель – непреклонная терпимость». Когда на Джерси приплыл какой-то французский портной и заявил, что хочет убить Наполеона III, Гюго отказался дать ему свое благословение{942}. Он решил воплотить в жизнь свои взгляды на Вселенную. Справедливость будет вознаграждена, а несправедливость наказана. Кроткие наследуют землю, и Наполеон III не в силах этому помешать. Многие изгнанники обвиняли его в пацифизме, что напомнило Гюго об учениках, которые призывали Христа уничтожить Римскую империю.
Два первых издания «Возмездия» были тайно напечатаны в Брюсселе в ноябре 1853 года{943}. Вышло усеченное издание, где отсутствовали некоторые слова и местами виднелись грязные отпечатки пальцев цензора. Имелся и полный, неисправленный вариант. Его
