парламент согласился ужесточить наблюдение за иностранцами. Бельгийский министр иностранных дел обвинил Гюго в «развращении молодежи». Таким образом, Гюго поставил своего рода рекорд в литературе того времени: сорок лет официально признанного развращения молодежи. Его пригласили председательствовать на студенческом конгрессе в Льеже. Гюго не поехал, но прислал вместо себя коммюнике, в котором призывал студентов проходить в дверь с надписью «Мир и свобода!». Тем не менее власти считали, что самим фактом своего существования Гюго подрывает учебный процесс. Министр образования заявил, что студенты из-за Гюго не могут сдавать выпускные экзамены{1140}.
Тем временем и в странах, поддерживавших Вторую империю, Гюго начали считать социалистическим пугалом. «Отверженных» публично жгли в Испании, а в июне 1864 года папа Пий IX, словно предчувствуя выбор потомков, добавил «Отверженных», «Госпожу Бовари» и все романы Стендаля и Бальзака в Список запрещенных книг{1141}.
Очевидная тревога Второй империи и ее прислужников в виде исключения стала вполне разумным ответом на огромную тень Гюго. До него ни один писатель XIX века не пользовался таким литературным и политическим влиянием. Если закрасить на карте мира страны, в которых ощущалось влияние Гюго, там было бы больше красных пятен, чем розовых на карте Британской империи. Роль Гюго в историческом развитии нескольких стран способна стать поводом не для одной биографии. Отклики позволяют сделать несколько ценных выводов о самом Гюго.
Около трех дюжин деклараций и открытых писем, написанных Гюго к различным международным событиям, выступают под двумя знаменами: жизнь и свобода. Многие напрямую отождествляли Гюго с кампанией за отмену смертной казни. В 1865 году в Лондоне вышел новый перевод «Клода Ге» под названием «Смертная казнь», и когда шестерых фениев обвинили в совершенных в Ирландии терактах, их жены обратились к Гюго. Гюго написал послание «К Англии», в котором недоумевал, почему в стране, давшей миру Уилберфорса, Кобдена и Роуленд-Хилл (так он воздавал должное британской почтовой службе), в стране, которая научила остальной мир колонизировать и цивилизовать дикарей, восстанавливают «политическую виселицу»? Почему овдовевшая королева Виктория позволяет убивать мужей других женщин?
Пышное, взвинченное, полное противоречивых высказываний, воззвание Гюго возымело желаемое действие. Его попытку перенести «ирландский вопрос» в этическое и конституционное поле полезно сравнить с катастрофической политикой Великобритании. Кроме того, он сыграл роль «адвоката Бога»{1142} на Джерси, в Бельгии и Италии, и считается, что во многом благодаря Гюго смертную казнь убрали из конституций Женевы, Португалии и Республики Колумбии. Он даже просил, чтобы Хуарес пощадил марионетку Наполеона III, мексиканского императора Максимилиана: «благородно уничтожить виселицу на глазах у виновного». Он приветствовал борцов за свободу на Крите, призывал русских солдат перестать резать своих польских братьев и выпустил длинное стихотворение о поражении Гарибальди от рук французов в Ментане в окрестностях Рима. «Голос Гернси» (La Voix de Guernsey){1143} почти сразу же перевели на английский (перевод выполнен «выпускником Оксфорда» сэром Эдвином Арнольдом), немецкий, венгерский, испанский языки; четыре раза его переводили на итальянский. К голосу Гюго, писал один португальский граф, «с уважением прислушиваются Восток и Запад, а его эхо достигает самых отдаленных уголков Вселенной». Обычно он также достигал кабинетов международного издания «Курьер Европы» и транслировался по всему миру. В Мексике позиции французской армии забрасывали цитатами из «Наполеона Малого» и листовок, содержавших знаменитый призыв: «Кто вы? Солдаты тирана. Лучшая часть Франции на нашей стороне. У вас есть Наполеон. У нас есть Виктор Гюго».
Даже если сегодня кажется, что высказывания Гюго балансируют на грани риторической болтовни, их жадно глотала большая и голодная аудитория. Их почти нелепые метания от частного к вселенскому, от записной книжки писателя к народным массам разных континентов – попытка Гюго внедрить личную нравственность в промышленное развитие, осуществить переход от «гения» в эпоху романтизма к интеллектуалу нашего времени, определить ту форму, с какой следует обращаться к миллионам людей, лишь недавно научившимся читать и писать.
Его риторические несоответствия – трещины и разломы в писательском стиле, который перемахнул два определенных этапа цивилизации. Их можно слышать и сегодня в устаревших, насмешливо-викторианских изречениях, странных для избранных парламентов: «Эти бедные глупые люди, – писал он в красноречивом личном письме, – которые позволяют водить себя за нос». «Как легко им быть счастливыми! <…> Давайте их просветим!»{1144}
То был голос будущего президента, который верил в былое превосходство французской армии (трагическим образом введенной в заблуждение правительством), в неизбежность прогресса и в божественное предназначение Парижа, «центра» цивилизации. В виде исключения эпитет «империалистический» здесь совершенно уместен. Изгнанник стал настоящим рупором Второй империи, что объясняет на первый взгляд невероятный факт: главный энциклопедический путеводитель по Парижской Всемирной выставке 1867 года – последний предмет гордости Второй империи – содержал гигантское предисловие, написанное Виктором Гюго. С точки зрения риторики предисловие неотличимо от официальной пропаганды:
«В ХХ веке будет исключительная нация. Эта нация будет великой, и все же она будет свободной… Она будет поражаться тому благоговению, с каким сейчас относятся к снарядам, и ей будет трудновато отличить полководца от мясника…
Столицей этой нации будет Париж, а называться она будет не Францией; это будет Европа»{1145}.
Словесные фигуры, составляющие основу политической философии Гюго, показывают, какой противоречивой может показаться личность, когда выражает свое мнение в логическом споре. Во плоти его противоречия сливались в убедительное целое.
Впечатления от встречи с Виктором Гюго описаны молодым преподавателем французского языка из ближайшего Елизаветинского колледжа Полем
