Стапфером, коллегой Джорджа Сентсбери (который знал Гюго только по его книгам){1146}. Стапфер, ожидавший встретить неприступного полубога, с удивлением увидел молодого старика в мягкой шляпе и плаще, наброшенном на плечи, который проворно шагал по улице, сунув руки в карманы, в полурасстегнутом пиджаке. Даже в таком растрепанном виде он выглядел очень элегантно. Он держался «очень официально, как в старой Франции, чрезвычайно вежливо», «всегда говорил, что для него „большая честь“ видеть меня», но всегда охотно оттачивал на молодом знакомом своеобразное чувство юмора. «Настоящий джентльмен», который ругался не по-джентльменски, посоветовал Стапферу лечить головные боли при помощи секса, а когда он на несколько недель уезжал в Париж, велел ему «всецело поддаться обаянию парижанок»{1147}. Очевидно, Стапфер общался с человеком, который, в отличие от автора «Бога» или «Конца Сатаны», никогда не тревожился из-за исчезновения своей личности.
Собственные противоречия Гюго разрешал привычными делами. На рассвете горничная Жюльетты Сюзанна приходила из их дома с кофейником свежесваренного кофе. Кроме того, она приносила ежедневное послание «Жужу» ее «любимому Христу». Начав день с кофеина и комплиментов, Гюго проглатывал два сырых яйца и работал до одиннадцати. Лепестки разорванной рукописи, летевшие с «наблюдательного пункта», показывали, что он напряженно трудится. В одиннадцать он складывал свою рабочую полку, открывал дверь, ведущую в галерею на крыше, и влезал в ванну, которая стояла там всю ночь. Несмотря на купания и растирания, он по-прежнему был подвержен «простудам и судорогам» («несмотря» принадлежит Гюго). Тем временем в салонах нижнего этажа собирались посетители: бывали дни, когда ожидалось, что у выдающихся людей будут приемные часы, как в музее. Гюго радушно встречал почти всех: писателей, собиравших крохи для своих будущих мемуаров, журналистов, которые приходили описывать знаменитое жилище Гюго для своих читательниц. Когда часы били двенадцать, он появлялся в серой фетровой шляпе и шерстяных перчатках, похожий на «хорошо одетого фермера», и провожал гостей в столовую. Старшего гостя приглашали посидеть в «кресле предков»; если он отказывался, ему доводилось наблюдать редкий приступ досады у Гюго.
Еда была простой, но обильной. «По-моему, он во многом следовал той же диете, какую предписывали боксеру-профессионалу в „Человеке, который смеется“, – писал Семюэл Оливер, гость соседа Гюго. – Для мозга – кусочек жареной бараньей ноги или баранья котлета (sanglante), которую запивали холодным кофе и столовым вином. Сам умеренный, он всегда распоряжался, чтобы гостям подавали превосходные вина и ликеры»{1148}.
Сразу после обеда Гюго выходил на зарядку. Она состояла либо из двухчасовой прогулки, либо из мучительных упражнений, к которым Стапфер присоединился лишь однажды, так как в результате чуть не умер: бег до пота в обнаженном виде, прыжки со скалы в воду и лежание на солнце, чтобы обсушиться. Впрочем, чаще он отправлялся на «гигиеническую прогулку» с Жюльеттой в экипаже, которым управлял кучер по имени Питер. Ему приказано было останавливаться всякий раз, когда Гюго желал записать какую-нибудь мысль или на что-нибудь посмотреть. Иногда в поисках вдохновения он отправлялся в такие кварталы Сент-Питер-Порта, куда не ходят порядочные люди. Кроме того, он ежедневно наносил визит цирюльнику мистеру Блику. Если верить потомкам Блика, которых расспрашивали в 1903 году, волосы, состриженные с головы и бороды Гюго, не выбрасывались: «Поэт настаивал, что сам избавится от них, и уносил их – никто не знает куда»{1149}. Может быть, их предлагали птицам как строительный материал для гнезд или отдавали Жюльетте для ее музея Виктора Гюго. А может быть, он из суеверия не хотел, чтобы его волосы попали не в те руки: «гости высматривают его следы на берегу моря и подбирают камешки с тех тропинок, где ступала его нога, а потом сохраняют как сувениры великого мастера»{1150}.
Вернувшись домой, Гюго продолжал заполнять свои три сундука рукописей. Огромные массивы поэзии и прозы нарастали, как коралловые рифы. Время от времени он откалывал от массива куски, которые можно было издать. Каждый день ему приносили целые мешки писем. Часто ему писали просто: «Виктору Гюго, Океан». В июне 1862 года он писал по 150 писем в неделю, и многие обвиняли его в том, что он никогда не отвечает своим корреспондентам. Многие ответы писала Жюльетта Друэ, которая умела замечательно подделывать его подпись{1151}.
Когда солнце скрывалось за наблюдательным пунктом, Гюго спускался на нижние этажи «Отвиль-Хаус», чтобы председательствовать на мрачном вечернем ритуале. Когда семья собиралась за столом, после ужина Гюго заводил речь, посвященную какой-нибудь важной теме, например безумию атеизма или необходимости молитвы. Он умолкал только для того, чтобы проверить, не заснула ли жена{1152}. В кармане он всегда носил маленькую записную книжку и, как объяснял Шарль Гонкурам в 1862 году: «Как только он высказывает какую-либо мысль – все что угодно, кроме „Я хорошо спал“ или „Принесите попить“, – он оборачивается, достает записную книжку и записывает то, что только что сказал. Ничто не теряется. Все заканчивается публикацией. Когда сыновья пытаются использовать что-то из сказанного отцом, их всегда ловят с поличным. Когда выходит одна из его книг, они видят, что все записи, которые они делали, были опубликованы»{1153}.
Вечера в доме Жюльетты, жившей неподалеку, проходили более бурно. Гюго опрыскивал себя розовым уксусом, надевал синий галстук и вел свою «банду» ужинать{1154}. За столом их рассаживали соответственно возрасту: самых младших ближе к Жюльетте. Обычно за столом сидели Гюго, два его сына, Поль Степфер, ссыльный Эннет де Кеслер и редактор «Гернсийской газеты» Анри Маркан. Жюльетта принимала их в «Китайской гостиной», обставленной по вкусу Гюго. Позже мебель оттуда перевезли в музей Виктора Гюго в Париже. До десяти играли в карты, а Гюго излагал свои взгляды: «В нашем столетии есть только один классический писатель – только один, слышите? Это я. Я знаю французский язык лучше, чем кто-либо из живущих»{1155}. Из всех писателей, которые напоминали Расина, лучшим был Ламартин – «не
