Францию. Именно этого и дожидался Гюго. Он послал письмо в ведущую бельгийскую газету «Независимая Бельгия». Он никогда не одобрял коммуну, но «убежище – старинное право». «Даже если он мой личный враг, – особенно если он мой личный враг, – любой коммунар может постучаться в мою дверь, и я открою ее. В моем доме он будет в безопасности… Я окажу Бельгии эту честь». Даже его коллеги-социалисты, Шельхер и Луи Блан, сочли письмо «несвоевременным и чрезмерным».
Казалось, Гюго вот-вот узнает на собственном опыте то, что известно убежденным противникам смертной казни. На него обрушился гнев тех, у кого он пытался отнять «право» убивать и требовать возмещения. Гюго получил возможность исправить июнь 1848 года, отредактировать свои
В ту ночь (27–28 мая 1871 года) у его дома на площади Баррикад собралась толпа хорошо одетых людей, которые кричали: «Смерть Виктору Гюго! Смерть Жану Вальжану! <…> Вздернуть его!» В доме выбили окна. Большой камень едва не задел Жанну. Дверь внизу трещала под ударами, которые Гюго принял за удары тарана. Малыш Жорж, не до конца понимавший, что происходит, говорил: «Это пруссаки!»
Помощь не шла. Гюго в любой миг ожидал, что его выволокут из дома и распнут. «Кажется, полиция занята другими делами». «То была реакционная, бонапартистская засада, к которой клерикальная бельгийская администрация склонна была относиться терпимо». Позже стало известно: среди тех, кто швырял камни, был сын бельгийского министра внутренних дел.
Полиция приехала только через два часа. Толпа разошлась, но дела так и не завели. Цветистый рассказ Франсуа-Виктора о происшествии появился в нескольких газетах и, что вполне понятно, был воспринят как грубое преувеличение. Сухое изложение фактов было бы более действенным.
Следующую ночь семья провела в «Отель-де-ла-Пост», а на площади Баррикад снова собралась толпа. Утром Гюго и его сына почему-то обвинили в краже картин из Лувра, и «Виктора Гюго, литератора шестидесяти девяти лет, рожденного в Безансоне, проживающего в Брюсселе» официально выдворили из Бельгии за «нарушение общественного порядка». 81 член парламента проголосовал за выдворение и 5 – против, но многие писали или приходили лично, чтобы выразить свою поддержку. Через неделю в «Независимой Бельгии» появилось письмо Гюго: «Я по-прежнему не отождествляю бельгийский народ с бельгийским правительством… Я прощаю правительство и благодарю народ».
Через девять месяцев после его возвращения во Францию началась его «четвертая ссылка».
Возвращаться в такое время в Париж значило идти в разверстую могилу. Суинберн услышал, что Гюго отплыл в Англию, и начал готовить прием{1299}. Однако 1 июня 1871 года Гюго с семьей прибыл в Вианден в Люксембурге{1300}. Люксембург был символическим убежищем, зажатым между двумя противоборствующими сторонами, а Вианден был маленьким городком с разрушенным замком. Его население в основном сочувствовало Гюго.
В целом ему был оказан смешанный прием. «Рабочее филармоническое общество» дважды за время пребывания там Гюго пело ему серенады; некоторые проходили пешком по нескольку миль, чтобы увидеть его, а местный священник предупреждал свою паству, что у Сатаны появилась новая религия: после лютеранства, кальвинизма, янсенизма возник гюгоизм. Во французской прессе Гюго называли опасным безумцем. Романист Эдмон Абу предложил ему отправиться в Америку и попроситься на работу в цирк Барнума{1301} – Гюго надлежало стать предшественником актера, фокусника и писателя У. К. Филдса. Бульвару Виктора Гюго вернули прежнее название – бульвар Осман; его вновь назвали в честь префекта, который разрушил в Париже больше, чем немцы, версальское правительство и коммунары, вместе взятые. Пытались также заткнуть ему рот навсегда, предлагая меры от исключения из Общества литераторов до пули в голову.
Тем временем «посланец Сатаны» переживал всплеск творческой активности, сопоставимый с тем, который был у него по прибытии в Сент-Хельер в 1852 году. Гюго творил с чувством выполненного долга. Он приступил к работе над очередным томом своих речей, написал больше стихов для книги, которая впоследствии получит название «Грозный год» (L’Annee Terrible), зарисовывал развалины, играл в шары с Франсуа-Виктором, позволял себе раствориться в Природе и составлял словарь детского языка. Из Парижа прибыла восемнадцатилетняя особа по имени Мари Мерсье {1302}. Ее гражданский муж во время Парижской коммуны был директором тюрьмы Мазас; затем его расстреляли как предателя. Гюго настоял, чтобы Алиса взяла Мари Мерсье в горничные, что она и сделала, на несколько недель. Гюго тоже склонен был предоставить убежище молодой и привлекательной женщине, но по-своему. Они ходили гулять в горы, и Гюго наблюдал за тем, как она купается обнаженная в реке Ур. Тридцать лет спустя Мари Мерсье вспоминала свой счастливый отпуск с «Другом народа». «Он хвалил все, что любили мы с мужем: свободу, справедливость, республику». «У него имелся свой, особый способ угодить». Кроме того, Мерсье подробно рассказывала ему о творимых в Париже зверствах. Возможно, именно поэтому стихи в сборнике «Грозный год», относящиеся к коммуне, имеют привкус непосредственного опыта.
Люксембургская идиллия Гюго, однако, заставляет задуматься о природе и последствиях того психологического состояния, которое он сделал опорой своей жизни: очищенная совесть. Хотя он писал стихи вроде «Общественного вопроса», в которых утверждал, что самого Иисуса Христа выгнали бы из Бельгии, из Парижа по-прежнему шли слухи о репрессиях. У всех «патриотов» появилась возможность избавиться от нежелательных соседей: правительство получило почти 400 тысяч доносов, большинство из них были анонимными. На улицах хватали людей с грязными руками – подозревали, что руки испачканы порохом. Из-за этого расстреляли нескольких пожарных и по крайней мере одного трубочиста. Исчезла половина парижских чистильщиков обуви. Самоназначенный мучитель по имени маркиз Галифе, будущий военный министр и друг Эдуарда VII, расстрелял 111 человек, у которых были седые
