Леон Доде был другом детства Жоржа Гюго, а позже женился на Жанне. Его воспоминания густо приправлены вымыслом и вымышленными разговорами, но, возможно, они довольно верно отражают точку зрения сироты Жоржа. Все отцовские функции, в том числе не самые популярные, например поддержание дисциплины, Гюго передал Локруа. Психологическая точность фантазии Доде подтверждается письмом, которое Жорж Гюго написал своему отчиму в 1894 году: «Я видел, как вы обращаетесь с Виктором Гюго, чью память вы теперь ревностно защищаете. Я видел, какие сцены происходили между великим стариком и вами, когда вам хватало безрассудства спорить с ним; вы говорили вещи, ужасавшие меня» {1407}.
Нарочно или нет Локруа расстраивал сексуальные экспедиции Гюго, но новый домашний режим явно подавлял его больше, чем Вторая империя. Поэзия его иссякла, его тираническое обаяние утратило силу, а к главному источнику его самовыражения относились как к отвратительному пороку.
5 июля 1879 года Жюльетта прижималась к Гюго на высоте тысячи футов{1408}. Далеко внизу раскинулся город ее любимого, похожий на рельефную карту его жизни: купола, шпили и башни, носившие имена некоторых самых известных его произведений. В корзине воздушного шара вокруг него собрались люди среднего возраста – прошлые и будущие биографы: Ришар Леклид, Поль де Сен-Виктор, Морис Талмейр и Поль Мерис.
Все они поднялись в воздух на воздушном шаре в Тюильри. Возможно, Гюго вспоминал свой первый взгляд на Париж с высоты птичьего полета, с купола Сорбонны, в 1815 году, когда к Парижу подходили войска союзников. С тех пор город постоянно менялся в его сознании, и можно было поверить, особенно с высоты тысячи футов, что его оптимизм был оправдан.
В апреле того же года приняли первый закон, даровавший амнистию коммунарам. Общую амнистию обещали объявить на следующий год. В 1882 году начальное образование стало светским; одним из последствий принятия этого закона стало обязательное механическое заучивание школьниками стихов Виктора Гюго. За холмами Парижа вдохновленные исследователи несли факел прогресса на Черный континент. Гюго говорил об этом в мае на банкете в честь отмены рабства в 1848 году: «Видели озера… Гигантские гидравлические машины приготовлены Природой и ждут Человека»{1409}. Сам воздушный шар был радостным символом. Он понравился Гюго так же, как фонограф, который он видел у министра почты («очень любопытно»), и новый высокоскоростной трамвай, до смерти напугавший Жюльетту. «В двадцатом веке, – сообщил Гюго месяц спустя, на первом социалистическом рабочем конгрессе, – война отомрет; виселица, ненависть, короли, границы и догматы – все отомрет. Человек будет жить»{1410}.
Гюго так самозабвенно погрузился в новую жизнь символической функции, что легко забыть, что его поэзия почти сошла на нет. Он мог часами позировать для портрета, похожий на гору, припорошенную снегом. Портрет для салона рисовал Леон Бонна. Двигались только его губы – он восхвалял провидческое величие Лессепса, восстановившего Суэцкий канал. Как-то во время сеанса к нему пришел Лессепс, и Гюго призывал измученного Бонна скорее закончить портрет{1411}. Флобер уверял, что портрет «очень похож – вплоть до формы ногтей»{1412}. Очень похож на ту жизнь, которую вел Гюго: рука по-наполеоновски лежит на жилете (пятна скрыты глубокой тенью), а тяжелый локоть опирается на лежащего Гомера. Левый глаз запавший – тусклый от старости или смотрит на то, что оставалось невидимым для других.
Великий имиджмейкер пал жертвой других имиджмейкеров. В 80-х годах XIX века принято было считать Гюго во многом продуктом посмертного издания «Поступков и речей» (1889), книги, которую редакторы украсили приторными словесными виньетками. Последний раз Гюго появился на публике на приеме в честь детей Вёля (родина Мериса на побережье Ла-Манша) – приводится для того, чтобы нарушить слащавое единообразие, чтобы не топить Гюго в сладком сиропе: «Виктор Гюго садится, единственный „великий человек“ среди 74 маленьких гостей, за которыми ухаживают три дочери Поля Мериса». Устроили лотерею: «Судьба была умна. Первый приз достался бедной женщине с четырьмя детьми, вдове, которая больше не вышла замуж. Проливая слезы радости, она подошла получить приз вместе с малышкой, спавшей у нее на руках»{1413}.
«Очищенные» издания Гюго, сделанные Мерисом и Вакери и увековеченные в многочисленных переизданиях, демонстрируют воинствующее благоразумие, своего рода несгибаемость. Качество, которого, по мнению Гюго, недоставало творчеству Вольтера, – «уродство» – осторожно удалили из его собственного творчества, как раковую опухоль.
Избежать апофеоза было невозможно. После того как в 1880 году вышел последний указ об амнистии, Гюго больше не мог утверждать, что он представляет собой оппозицию из одного человека. Хотя он продолжал совершать странные поступки, например просил пощадить русских нигилистов и кабильских повстанцев в Алжире, его декларации оказывались достаточно неточными для того, чтобы потонуть в республиканской догматике. Гюго подарил Третьей республике мифологию: злой «старый режим» – Вторая империя; Парижская коммуна была дикой, но необходимой революцией. В наши дни кажется довольно точным мнение зятя Маркса, Поля Лафарга, который считал, что Гюго все время поддерживал буржуазные ценности и интересы. Он освещал мрак Второй империи факелом свободного предпринимательства и филантропического капитализма, защищая буржуазную идеологию, когда она стала неприемлемой для самой буржуазии{1414}. «Возмездие» и «Наполеон Малый» в конце концов стали двумя образцами коммерческого успеха. Банкиры платили целые состояния за первые издания этих книг.
В феврале 1881 года преходящую важность Гюго признали в величайшей народной дани, какую когда-либо отдавали живому писателю. 26 февраля ему исполнилось семьдесят девять лет, но все, с вполне уместным желанием забежать вперед, писали, что Виктор Гюго «вступил в восьмидесятый год жизни». Выбор даты явно был делом политическим. В прошлом праздник выпал бы на День святого Виктора, но дело происходило в современной, светской
