совершенно неправдоподобным, хотя слова восьмидесятилетнего человека, который часто засыпал и все хуже слышал, легко истолковать превратно.
Однако есть признаки того, что Гюго все больше становился жертвой своего «я» и постепенно утрачивал навык прятать определенные грани своей личности. Когда из клиники Адели 8 августа 1881 года пришла просьба прислать еще денег, он отрицал, что был знаком с мадам Баа, компаньонкой Адели («первой негритянкой в моей жизни»), хотя за пять дней до того записал в дневнике, как посещал клинику: «Мадам Баа принесла мне очень красивый букет из раскрашенных птичьих перьев».
Похоже, что Бланш он совершенно забыл. Что еще примечательнее, та же участь постигла и парижских бедняков. В конце концов Гюго увеличил размер посмертного «подаяния» до 50 тысяч франков. Разумеется, он делал и другие пожертвования. По приблизительным подсчетам, общая сумма составляет 200 тысяч франков после его возвращения из ссылки{1423}.
Изданный в 1952 году том «Переписки» приглашает читателей восхититься этим «примером для богатых»{1424}. И все же размер суммы, оставленной в наследство, не доходит и до одного процента состояния Гюго; другие «богатые» только рады будут последовать такому примеру. Гюго упорно отказывался давать деньги в долг знакомым, попавшим в трудное положение. Любопытно, что единственным исключением из этого правила была, вплоть до ее смерти в 1879 году, Леони Биар.
Возможно, он просто был слишком неорганизованным, чтобы подсчитывать или прикидывать, куда было бы разумнее направлять пожертвования. Прибираясь в кабинете на улице Клиши, Леклид нашел несколько старых чеков на выплату гонорара, которые так и не были обналичены, в том числе чек на 17 тысяч франков{1425}. Скорее всего, Гюго в некотором смысле так и не оправился после своего детства, когда все зависело от непредвиденных обстоятельств. Он унаследовал от матери привычку экономить. Завязки от передника и завязки от кошелька тесно переплетены, и он, разумеется, не одинок в склонности урезать себя во всем. Его состояние, заработанное честным трудом, было, по его мнению, добродетельным по своей сути.
Во всяком случае, он сознавал, что пожертвовал жизнь бедным. В этом отношении одним из самых поучительных текстов является одна из самых длинных личных заметок за последние три года его жизни. Муж Бланш пытался шантажировать Гюго, и его это тревожило:
«Долгая цельная жизнь. Восемьдесят лет. Преданность; добрые дела с женщинами, для женщин, через женщин; на коленях перед женщиной – очаровательным созданием, которое делает Землю желанной для мужчины. Все оканчивается клеветой – низкой, грязной, подлой; оканчивается грязью. Цельному человеку не остается ничего другого… [Здесь Гюго замечает, что его мысль превращается в стихи. –
Ему осталось лишь с улыбкой повернуться к Богу,
Порядочному человеку нечего делать, нечего сказать;
Лишь обратить к Богу свою мягкую улыбку»{1426}.
Рифмованное двустишие, которое когда-то было главным стимулом священной дисциплины, превратилось в пару костылей, подпиравших его «я».
Теперь за обеденным столом самое печальное зрелище являл не старый, глухой поэт, рассеянный, как человек, который собирается в долгое путешествие, а Жюльетта Друэ. Она сидела за своим прибором, мучаясь от постоянной боли. Все ее силы уходили на то, чтобы не извергнуть съеденное. Гюго уговаривал ее есть и сохранять здоровье{1427}. Весной 1879 года у нее начались боли. Лауданум не помогал. У Жюльетты нашли рак желудка. Единственным лекарством для нее стали «домашние дела». Она очень долго прожила на чистой преданности. Каждое утро она приносила Гюго неизменные два яйца, вскрывала его письма («лущила горох», как она это называла), зачитывала ему повестку дня в сенате, напоминала, чтобы он не забыл надеть новое пальто, беспокоилась из-за его кашля и, когда Гюго присутствовал на заседаниях сената, ждала его снаружи в коляске.
Своих знакомых женского пола Гюго учил адресовать письма Полю Мерису, но даже официальная переписка омрачена его привычками. Он получал фривольные записки от женщин, которых Жюльетта вынуждена была приглашать к ужину, предварительно убедившись, что их мужей или любовников не пригласили на тот же день.
«Я трачу время, снова и снова склеивая своего кумира по кусочкам, но мне не удается скрыть трещины. Может быть, на небесах есть божественный раствор, который сотрет их все»{1428}.
Настоятельные просьбы Гюго, чтобы она ела, были вежливым притворством при гостях. В письмах он предчувствует окончательное возвращение из ссылки – в рай, который уже показывал свой возраст, – в мистико-социалистический рай, который он описывал сравнительно точно, так как ставил себя в положение Бога: они будут жить вместе со своими детьми и своими «ангелами», «в любви, в пользе и в свете». «Это только справедливо. Мне кажется, именно так я и поступлю. Как может Он не поступить так же?»{1429}
Жюльетта умерла 11 мая 1883 года. До последнего она убеждала возлюбленного, что не чувствует боли. Ей было семьдесят семь лет. Огромная толпа провожала ее на кладбище в Сен-Манде, где ее похоронили рядом с дочерью. В книге соболезнований – имена Жоржа Клемансо, Стефана Малларме, Альфреда Нобеля, Эрнеста Ренана и Огюста Родена{1430}. Гюго остался дома. Смерть Жюльетты его потрясла. Врачи запретили ему двигаться.
За два года до того Жюльетта выбрала глыбу мрамора для своего надгробного камня и обсудила с Гюго эпитафию. Они остановились на одном из многих
