Лист, ревностно стремившийся к славе, заметил получившийся результат: «Всякий раз, как я проводил несколько часов с В. Г., я чувствовал, как в глубине моей души зарождается рой молчаливых амбиций»{634}. Иногда обожатели Гюго восставали против собственного идолопоклонства. Другие, при первых подозрениях, переживали своего рода перерождение, наблюдать за которым было почти неловко: «Что за человек Гюго! <…> Он божественен, он инфернален, он мудр, он глуп, он Народ, он Царь, он мужчина, женщина, художник, поэт, скульптор. Он – все. Он все видел, все делал, все чувствовал. Он поражает меня, отталкивает и зачаровывает меня»{635}.
Когда Гюго называл Поэта новой духовной силой общества, он просто соглашался со своими друзьями и корреспондентами.
Как и подозревал Бальзак, теперь Гюго наслаждался более непосредственными отношениями со своей аудиторией, чем предполагает его церемониальный стиль. Мужчины предлагали ему оды, женщины – свои тела.
Еще в 1837 году появились первые признаки того, что чисто духовное общение его не устраивает. Скульптор Давид д’Анжер различил первые симптомы той болезни, которая разрушает Дориана Грея: «Пора мне начать работать над бюстом, ибо чувственная часть лица нашего друга начинает выдавать пылкую борьбу с ее интеллектуальной частью. Иными словами, нижняя часть лица теперь почти так же широка, как и лоб» {636}.
Возможно, причины такого таинственного расширения лица следует искать в неопубликованных стихах Гюго. В них проскальзывают неизвестные фигуры: в 1837 году появился «ангел, облаченный в домотканую материю»{637} – такую не надели бы ни Жюльетта, ни Адель, ни его дочери; «блондинка с голубыми глазами»{638} – возможно, та самая женщина, на чей след Жюльетта напала в 1840 году: «Разумеется, я очень покладиста и очень доверчива, потому что согласилась, что из твоей каштановой шевелюры мог выпасть и выпал
Актрисы, которым не терпелось получить роль в одной из пьес Гюго, часто предлагали ему, так сказать, плату натурой. Судя по позднейшей записке, адресованной Готье, который тогда зарабатывал на жизнь рецензиями, они заключили некое соглашение, по которому делились добычей{640}. Но самая веская улика – письмо Жюльетты, датированное 1843 годом. Она напоминала, что он должен считать ее преданность более лестной, чем фривольные письма, которые он получал: «Мое влечение – не одержимость „синего чулка“ и не распутство женщины, которая выходит замуж за г-на Урлиака, чтобы лечь в постель с г-ном Гюго»{641}.
Эдуар Урлиак был писателем, автором рассказов, и журналистом, которого часто видели в обществе Гюго в начале 40-х годов XIX века. Его брак окончился шумным скандалом, а его жене, дочери крупного чиновника из военного министерства, наверняка была известна история Адели Гюго. Хотя подтверждения романа нет, некоторые признаки указывают на то, что Гюго вступал в интимные отношения и с женой своего поверенного{642}. Письмо Жюльетты заставляет вспомнить и записку, которую Гюго сочинил как бы от имени своей ипостаси плейбоя, «Малья». В ней приводится вкратце история его личной жизни от Сент-Бева до последнего времени: «У меня были жена и друг. Жену я боготворил, а друга любил. Друг соблазнил жену. Я все узнал. Мне хотелось покончить с собой, но я этого не сделал. Я думал, что умру. Сначала я очень страдал, потом меньше, потом не страдал вовсе. Теперь моя очередь. У меня есть друг, у которого очаровательная жена. Я пожимаю ему руку и сплю с его женой. У меня сложилось впечатление, что такие вещи довольно широко распространены»{643}.
Видеть в этом доказательство того, что Гюго был неистовым блудником, который наверстывал упущенное, – значит несколько покровительственно относиться к женщинам, потакавшим причудам гения. Явление «группи» существовало задолго до появления рокгрупп, и поклонницами Гюго явно владело страстное, изобретательное любопытство, которому стоило бы поучиться его критикам.
Именно этого сговорчивого поэта, обладавшего несколькими личинами – каждая со своей совестью, – 7 января 1841 года наконец избрали во Французскую академию. 3 июня он произнес вступительную речь. Что необычно, среди его слушателей было много женщин, многим из которых не было и восемнадцати; многие из них были лично знакомы с Гюго в том или ином качестве. Некоторые стояли в очереди несколько часов. Их отталкивали солдаты, пока к своим местам следовали герцог и герцогиня Орлеанские; члены королевской семьи нечасто посещали академию. Гюго улыбался Жюльетте, сидевшей в первом ряду (по ее признанию, то был один из самых ярких моментов в ее жизни, которыми она гордилась){644}. Он произнес речь; многие ожидали, что он резко раскритикует учреждение, однажды назвавшее его «Аттилой французского языка»{645}.
Час спустя Гюго пропел хвалы почти всем режимам в современной ему истории Франции, в том числе революции и террору, хотя те времена по- прежнему навевали тяжелые воспоминания. Сент-Бев был потрясен: «Его речь была бы вполне уместной, если бы он прокричал ее в Колизее перед римлянами, фракийцами и дикими зверями, но она была совершенно неуместной под куполом академии, перед собравшейся приличной публикой»{646}.
Особенно Гюго хвалил Наполеона, «который, как он позже уверял на острове Святой Елены, „сделал бы Паскаля сенатором, а Корнеля – министром“»{647}. Может быть, тонкий намек был рассчитан на герцога Орлеанского? Место, которое собирался занять Гюго, когда-то принадлежало Корнелю. И все же министерский портфель стал бы пустячной наградой для человека, который утверж дал, что видит в академии, куда он собирался вступить, «один из главных центров той духовной силы, которая была смещена со времен Лютера и которая триста лет назад перестала принадлежать единственно Церкви»{648}.
