Официальный ответ, который произнес политик Сальванди, был описан журналистами как ритуальное ведро воды, вылитое на голову новичка. Сальванди лицемерно поздравил Гюго с тем, что тот «отважно защищал свое политическое призвание против всех соблазнов политических амбиций», и похвалил за стимул, который тот придал l’art scenique, то есть театру, что вызвало смех в зале, поскольку выражение звучало почти как l’arsenic («мышьяк»){649}: тогда только что приговорили к смерти некую Лафарж, отравившую своего мужа. Выдвигались предположения, что герои Гюго, борцы с существующим строем, имели какое-то отношение к ее преступлению.
Вот так, одновременно мелко и возвышенно, Виктор Гюго и Французская академия «заключили свой плодотворный и памятный союз»{650}. Так как он давно уже не выпускал сборников стихов и начиная с 1838 года не написал ни одной пьесы, многие решили, что прием в академию стал похоронной службой для поэта-романтика. В одном смысле они оказались правы.
Новый академик в тот вечер вернулся домой с зеленой формой и церемониальным мечом и приступил к написанию в высшей степени характерного политического манифеста, замаскированного под путевые записки. Семь месяцев спустя его труд увидел свет под обманчивым заглавием «Рейн. Письма к другу» (Le Rhin, Lettres a un Ami).
«Другом»-мужчиной, которому предназначались письма, в большинстве случаев на самом деле была Адель, а единственная поездка стала сплавом трех отдельных путешествий: десяти дней в Шампани в 1838 году, части поездки в Страсбург и Ниццу в 1839 году и экспедиции в саму Рейнскую область с августа по ноябрь 1840 года. Все три путешествия Гюго совершил в обществе Жюльетты Друэ, которую полностью удалил из своих заметок, как трафарет с законченной картины.
«Рейн» дважды переводили на английский язык в 1843 году; он много лет считался путеводителем. В «Экскурсиях по берегам Рейна Виктора Гюго, автора „Собора Парижской Богоматери“» читателей убеждали, что, «автор, судя по всему, разрывается между вышитой формой [Французской академии. –
Во многом это преуменьшение. В предисловии автор признается, что писал свои письма в спешке, в гостиницах, на постоялых дворах; он писал их спонтанно, без помощи каких-либо книг. Однако лишь в одном «Письме XXV» приводится приблизительно триста шестьдесят имен, семьдесят дат, рассказано об огромном количестве зданий, приводится статистика населения, даются расписания поездов и т. д. Память Гюго была уже не настолько хороша, как ему казалось. Ее поддерживала целая кипа путеводителей, в том числе «Живописная Франция», составленная братом Абелем; но, признавшись в том, что сверялся с источниками, он, по его убеждению, уничтожил бы «подлинность» книги. Гюго должен был предстать перед читателями «в домашнем платье», пусть даже он долго и старательно готовился к появлению на публике в таком виде.
В результате появился один из первых «романов-рек»: сам Гюго замечает, что название «Рейн» относится также к самой книге. Его долгие ритмичные периоды приводят разум читателя в состояние медитации, которое Гюго отождествляет с путешествием: «Вздымающийся прилив мыслей, который набегает и почти топит разум»{651}. Он еще усиливает это действие, описывая, что видел при свете дня, как будто места и предметы попадали в поле его зрения в сумерках.
Почти все образы, которые остаются у читателей, имеют отношение к самому путешественнику, который скрывается за живописными псевдонимами вроде «г-на Го». Он предпочитает беседовать не с живыми людьми, а со статуями и горгульями; «праздный труженик», он переворачивает сбитых жуков на лапки, спасает тонущих мух и помогает тушить пожар, который полностью уничтожил его отель в Лорхе.
Похоже, что его волнуют всего две вещи: скука, охватившая его в дождь в Цюрихе (он описывает ее фразой, которая стоит нескольких страниц об интимном происхождении его кругозора, как состояние, в котором «жизнь кажется совершенно логичной»{652}), и настоящее, которое время от времени вторгается в легенды Рейнской области (одну из них Гюго придумал сам), и видения будущего Европы – омнибусы, спешащие по старинным мостам; вулканический пейзаж печей и заводов у Льежа.
Вот один показательный случай. Роясь в развалинах, он видит трех молодых девушек и заговаривает с ними по-английски. Приняв его за идиота, девушки подбегают к своему отцу и просят его перевести латинскую эпитафию. «Им и в голову не пришло спросить меня. Я немного обиделся, решив, что мой английский создал у них такое дурное впечатление о моей латыни». Пока девушки отсутствуют, он пишет идеальный стихотворный перевод эпитафии и незаметно ускользает. «Нашли ли они перевод, который я для них оставил? Понятия не имею. Я углубился в извилистые тропинки развалин и больше не видел их»{653}.
Педантичный блуждающий огонек, который творит маленькие чудеса и исчезает, – любимая игра Гюго, отвлекающий маневр. Постепенно он становится основой всего его творчества и освещает даже самые непонятные его стороны: он смотрит на мир с точки зрения Бога {654}.
В Лозанне непроходимая чаща из фактов и легенд сменяется пространным «Заключением», которое занимает одну шестую часть книги. Кусочки мозаики теперь собраны воедино или выброшены и заменены теми, которые он придумал ранее. Левый берег Рейна необходимо вернуть Франции. Умиротворить пруссаков, подарив им Ганновер. Затем объединенные Германия и Франция образуют блок, достаточно сильный, чтобы противостоять двум воплощениям «эгоизма»: России и Великобритании. «Провидение» будет следовать своим курсом беспрепятственно к всемирному согласию и миру.
