Краеугольным камнем Европейской федерации станет Франция, а новым лингва-франка – французский язык: по мнению Гюго, в нем достаточно согласных для Севера и достаточно гласных для Юга. Народная монархия Франции станет последним шагом на пути к полной демократии, а ее столица превратится в интеллектуальный источник энергии для всего континента: «Вена, Берлин, Санкт-Петербург и Лондон – всего лишь города; Париж – это мозг». «Вся Вселенная согласна с тем, что в настоящее время величайшие политические, литературные, научные и художественные умы все французы». Французская литературы «не просто лучшая, но единственная из существующих»{655}.
Политические речи, которые написаны для произнесения внутри страны, не слишком хорошо принимаются за границей, особенно если они исходят от человека, для которого патриотическая сентиментальность стала способом очистить свои детские воспоминания. Два переводчика «Рейна» на английский тактично отсекли заключение. С точки зрения идеологии Гюго сместился гораздо правее, чем требовали даже его политические амбиции. Похоже, его девизом стало выражение «Демократия, но только потом». Революционеров он называет «бандой пьяных бездельников» {656}. Алжир созрел для цивилизации. «Странно, но правда, – писал поэт, выступавший за отмену смертной казни, который позже станет самым знаменитым в мире борцом с империализмом. – Франции недостает в Алжире толики варварства. Турки действовали быстрее, увереннее и добились большего успеха: они лучше отрезали головы».
Шесть лет спустя, хотя в его политической философии не произошло реальных перемен, Гюго написал речь, посвященную той же теме: «Нам скажут: в Африке нужно вести себя по-африкански. С дикарями нужно варварство… Господа, из всех доводов этот самый прискорбный, и я его не принимаю»{657}.
Постоянные метания Гюго от одних очевидных убеждений к другим в конце концов напоминают лицемерие. И дело не только в том, что он придумывал приемлемую внешнюю политику, но и из-за его привычки присоединять философские выводы к каждому встречному явлению, какое попадалось ему на глаза: «Я замечательно умею смотреть на вещи. Я стараюсь извлечь мысль из вещи». Нежелание выражаться гипотетически означало, что, в отличие от его более иронично настроенных современников, Гюго нуждался в некотором текстовом пространстве, на котором он мог бы без помех развить свою мысль. Вот почему некоторые шутки в «Отверженных» заканчиваются на протяжении нескольких страниц.
Другой Гюго, создавший наполовину прирученный хаос основной части «Рейна», встает в полный рост в примечаниях, которые он теперь накапливает старательнее чем когда бы то ни было и которые будут изданы после его смерти в книге «Что я видел» (Choses Vues){658} . Этот обширный сборник личных и исторических анекдотов обычно обшаривают, как и автор данной биографии, в поисках перлов, которыми можно проиллюстрировать свои доводы. Вместе с тем сборник стоит считать и сочинением в своем праве – обрывочный взгляд на то, чем могло стать его творчество без всепоглощающего желания добиться финансового успеха и стать создателем связной философской системы. Если бы Гюго не стремился подчинить все, что он узнал и увидел, одной мысли, он мог бы собирать сведения до бесконечности, производя целые библиотеки текста, подобно тем сверхрациональным организмам, которые он находил такими захватывающими: «Через четыре года мак покроет всю землю, а сельдь заполнит все моря»{659}.
Например, долгое рассуждение на смерть герцога Орлеанского читается как часть «Отверженных», лишенная сюжета {660}. Герцог выпал из кареты на полном ходу «между двадцать шестым и двадцать седьмым деревом слева… на третий и четвертый камни брусчатки». «Герцог скончался в доме номер 4б, что между мыльной фабрикой и винной лавкой». Что все это значит? Что скрывается за нагромождением явно бесполезной информации? Примечания к книге «Что я видел», как безумные подробности «Рейна», время от времени разрешаются вопросом, на который Гюго, как кажется, ответил в своем опубликованном труде. Направляет ли все события чья-то добрая рука, или Провидение бессильно перед лицом Случая? Запись, датированная 9 марта 1842 года, показала, что интерес к метафизике и поиски пропавшего звена между разумом и материей иногда приносят довольно неожиданные результаты:
«Было темно. Зимняя ночь. Дул сильный ветер, сотрясая здание сверху донизу. Комнаты жили своей странной жизнью. Двери открывались и закрывались; шкафы гремели. Мебель вскрикивала, как будто на нее кто-то сел. Все равно как прислушиваться, как приходят и уходят невидимые обитатели дома.
Этот ночной ветер напугал нас. Дети, наполовину проснувшись, дрожали в своих колыбелях. Взрослые, полусонные, тряслись в своих постелях»{661}.
Похоже, ночной ветер пронесся мимо – во всяком случае, пока. Но где-то в подсознании открылась дверца, которая уже не закроется никогда.
Другое произведение, возникшее после экскурсии Гюго по берегам Рейна, обладало более ощутимым действием на его повседневную жизнь. То была мрачная пьеса в трех действиях о бургграфах – баронах-разбойниках XIII века, которые скрывались на вершинах холмов по берегам Рейна в своих извилистых, населенных летучими мышами темницах:
Довагнеровская драма Гюго{662} о прогрессирующем вырождении семьи великанов, на которых давит груз совершенных ими преступлений и которых освободит император Священной Римской империи, представляющий «Провидение», шла на сцене «Комеди Франсез» в марте и апреле 1843 года тридцать три раза. По меркам Гюго это можно считать провалом. Зрители, что
