наталкиваемся на альтернативу следующего рода: или данный в интенции ожидания предмет — другой, нежели будущий предмет, который впоследствии наполнит наше ожидание; или же предмет ожидания есть сам будущий предмет, и ожидание, как интенциональный акт, обладает мистическим свойством соотноситься с будущим, причем таким, каким оно осуществится, еще до того, как оно осуществится. В первом случае ожидаемый предмет является не будущим, а настоящим: ожидание больше не есть ожидание чего-то и, следовательно, больше не есть ожидание. Во втором случае, если ожидаемое есть будущее и если только наступление будущего может явить мне то, чем оно будет, то я не могу знать того, чего ожидаю, пока мое ожидание не осуществится. Понятие ожидания вновь разрушает само себя. Необходимо отвергнуть саму альтернативу. Ожидание не заключает в себе никакого ментального удвоения настоящего, т. е. представления, которое сущностно отлично от предмета представления, ибо в этом случае никакой будущий предмет никогда не сможет ему соответствовать: он всегда будет на несколько порядков отличным от того, что я себе представлял. Но ожидание не является и самим будущим предметом, ибо в этом случае мне пришлось бы дожидаться актуализации будущего для того, чтобы узнать из этой реализации, чего же я ожидал. В действительности предмет ожидания не является предметом в том же самом смысле слова «предмет», что и предмет, который я могу воспринять. Это — предмет мысли, т. е. нечто такое, что может быть очерчено и определено только через выражение моего ожидания и, следовательно, очерчено и определено только до известной степени. Ожидаемое мною есть определенный факт. Какой факт? Наступление дня. Этот факт определен лишь в той степени, в какой это определение допускается в языке. Я ожидаю именно наступления дня, а не определенного оттенка розового цвета, окаймляющего облака на утреннем небе. Итак, «именно в языке ожидание и его исполнение взаимодействуют»[89]. Разумеется, взаимодействуют не в том смысле, что ожидание было бы по существу презумпцией языка: ведь многие наши ожидания не сформулированы, хотя в принципе они всегда могут быть сформулированы. Но именно выражение ожидания, и только оно, позволяет определить предмет ожидания. Вот почему нет никакого противоречия в том, чтобы, с одной стороны, утверждать, что ожидание относится к самому будущему, то есть к тому, что? в будущем утолит выражение моего ожидания или верифицирует предложение, в котором я высказываю свое ожидание; а с другой стороны, утверждать, что имеющее наступить в будущем никоим образом не предначертано заранее моим ожиданием, как если бы будущее уже содержалось в нем, как если бы настоящее уже заключало в себе зародыш будущего. Предсказуемость некоторых будущих фактов ни в коем случае не отменяет их радикальной новизны в тот момент, когда они происходят. Наступление факта есть изменение, в котором этот факт никоим образом не «присутствует» до своего наступления, не обладает даже виртуальным присутствием или тенью присутствия в esse intentionale — бытии-в-репрезентации. Это — изменение от ничто к нечто, где новизна наступающего тотальна, даже если бы оно было в высшей степени предвидимым и ожидаемым. Эта новизна есть новизна феномена, тогда как предсказуемость относится к предмету мышления. Отвечающий моему ожиданию предмет не тождествен предмету ожидания, но и не отличен от него. Он соотносится с другим смыслом слова «предмет», ибо первый является феноменом, всегда новым в богатстве и полноте его феноменальных определений, тогда как второй есть объект мысли, то есть нечто такое, что может быть «дано» через описание, его выражающее[90].
Таким образом, анализ феномена внутривременности предстает в новом свете. Всякий феномен раскрывается в своей действительной новизне в той мере, в какой описание, под которым он может предвидеться и ожидаться, не исчерпывает его определений в момент его явления. В то же время это утверждение вовсе не упраздняет возможность предвосхищения некоторых феноменов — тех, которые мы назвали «внутримировыми фактами». Время является условием явления этих фактов в двойном регистре предсказуемости и непредсказуемости. Нет никакого противоречия между гераклитовским «тезисом», согласно которому солнце каждый день новое, и тем, что мы способны предвидеть его ход. Здесь мы впервые получаем возможность соответствовать требованию, которое, как это вполне справедливо подчеркивал Бергсон, не было понято метафизикой времени: требованию придать времени подлинно новаторский характер. Однако, показав возможность подлинной новизны времени, следует еще провести различение между несколькими способами ее явленности или между различными типами новизны, которые соответствуют стольким же видам изменения и возможного опыта этих изменений.
Хотя в одном отношении внутримировой факт ожидаем, он в другом отношении остается несводимым к нашим ожиданиям. Сколь бы предвидимым он ни был, он оказывается абсолютно небывалым в момент своего совершения. Но «небывалый» не означает здесь «неслыханный», а удивление не является следствием обманутого ожидания. Есть удивление, которое не угасает с наступлением факта, — ретроспективное удивление, сопровождающее решающие события и в некотором смысле непреходящее. Даже проходя, они нас обгоняют. В самом деле, событие становится тем событием, каким оно было, только после того, как постепенно введет в приключение того, с кем оно случилось, начаток преображения, в силу которого это приключение никогда больше не будет тем же самым. В отличие от факта, даже неожиданного, событие не просто идет вразрез со сложившимися ожиданиями, но влечет за собой кризис всего горизонта наших ожиданий, делающего наш мир привычным и обитаемым. Событие колеблет наши устои в повседневном мире, поражая возможное в самом его корне. Оно не просто модифицирует некоторые возможности, но перестраивает все поле возможного для того, с кем оно происходит. При этом под ударом события колеблются не только возможности, которые предвидит и ожидает Пришествующий, но также и те возможности, посредством которых он проектирует мир и самого себя в мире, которые структурируют его собственное приключение как постоянный проект самого себя. Следовательно, событие затрагивает и переворачивает не только его миропонимание, но и способ, каким он понимает самого себя, в своей единственности. Эта реконфигурация всех возможностей Пришествующего происходит не тотчас, а открывается как таковая только в учреждающей отсрочке. Даже
