Я стою в светлой комнате. Нет ни звуков, ни ощущений — лишь немая картинка перед глазами, цвета и резкость которой смягчены, точно кто-то подкрасил реальность пастелью.
Комнату не видно целиком — только кусок. Остальное поглощает тот же туман, окружавший всё непроглядной стеной. Он открывает лишь часть выбеленной стены с окном, за которым — красота: невысокие дома белоснежными ласточкиными гнёздами лепятся к скалам, пеной покрывая вершину острова, отвесно срывающегося в море. Воды столь пронзительно-голубые, что едва можно различить, где они переходят в небосвод, и синие крыши-купола кажутся не то их отражением, не то продолжением неба. Там светит яркое летнее солнце, а рядом с окном в плетёном кресле сидит темноволосая дама, укачивая на коленях маленького мальчика. Он совсем кроха, ему едва ли исполнилось пять-шесть. Хмурая девочка постарше — на вид ей около десяти — стоит перед креслом, слушая, как дама что-то ей выговаривает с ласковой строгостью; я вижу лицо дамы и движение её губ, но не различаю ни единого слова.
Эта дама — я.
Я приближаюсь, вглядываясь в саму себя годы спустя. Волосы ниспадают до талии вольной каштановой гривой. Лицо изменилось мало, лишь немного осунулось, окончательно утратив детскую припухлость и обретя привлекательную гармоничность. Фигура женственно округлилась, и бюст стал пышнее. В уголках глаз сеточкой залегли морщинки, выдавая, что я уже далеко не молода — но это выдавали только они, и в остальном выгляжу я прекрасно. На мне свободное белое платье с широкими рукавами, из лёгкой ткани, струящейся светлыми складками, — хм, неужели под ним нет корсета?.. Что ж, если бы меня не ограничивали ни мода, ни приличия, я бы и правда хотела носить такое. Не сковывающее движений, не ограничивающее ни в чём.
Я приглядываюсь к детям. У заплаканного малыша тёмные кудряшки и зелёные глаза, прямые волосы девочки — пепельного оттенка — ниспадают на плечи. Она насуплена, серебристый взгляд не по-детски серьёзен и хмур, и острые черты тонкогубого личика поразительно напоминают о другом лице.
Я могу сказать, кто её отец, ещё прежде, чем он появляется из тумана, чтобы приблизиться к креслу. Непривычно улыбчивый, в непривычно светлых одеждах, уступивших место обычной черноте. Не постаревший ни на день, — напротив, этот Гэбриэл Форбиден кажется куда моложе того Гэбриэла Форбидена, которого знаю я. Он спрашивает что-то, глядя на детей; и я, настоящая, подчиняясь неясному порыву, тяну руку к нему… но её не видно, точно я соткана из воздуха — а туман тут же заполняет собою всё, поглощая и Гэбриэла, и другую меня, и комнату, и детей.
Когда он рассеивается, я уже в Грейфилде.
Нашу гостиную я узнаю безошибочно. Бланш — располневшая, но ничуть не подурневшая — разливает чай; юбка её платья столь пышна, что не остаётся сомнений — под ней кринолин. Джон, отрастивший внушительные бакенбарды и животик, выпирающий из-под жилета, любовно наблюдает за действиями супруги. Ни матери, ни отца не видно. То ли их прячет всё тот же туман, вновь покрывающий большую часть комнаты, то ли произошло то, о чём мне не хочется думать.
Другая-я сижу в углу. Читаю что-то двум девочкам-близняшкам, пухлым и белокурым, в которых легко угадываются мои будущие племянницы. Они сидят прямо на полу у моих ног, жадно вслушиваясь в какую-то историю. Мои волосы собраны в пучок, чёрное платье столь строгое, что такое скорее бы пристало носить гувернантке. Девочкам не больше шести-семи, и по Бланш я с уверенностью могу сказать, что со дня её свадьбы прошло не так много времени… но я — бледная, измождённая, с тусклым взглядом и морщинами, тонкими страдальческими ниточками испещрившими лицо, — кажусь куда старше, чем в предыдущем видении, и даже более худой, чем сейчас.
Ещё прежде, чем я вижу, что на моём пальце нет обручального кольца, я понимаю: у этой меня никогда не было детей. Мужа, похоже, тоже. И по кому мой траур? По родителям? Но Бланш в сапфирно-синем…
Туман снова сгущается, скрывая это жалкое зрелище: меня-приживалки, няньки для детей собственной сестры.
Следующей я вижу свадьбу.
Маленький храм почти пуст. Ни гостей, ни свидетелей, лишь жрец и жених с невестой. Сухопарый священнослужитель мне незнаком, и храм — явно не в Хэйле. Мне снова восемнадцать, и глаза мои сияют — не понять, от счастья или от бликов свечей; простое платье — цвета нежной сирени, в каштановые волосы вплетены голубые ленты, на челе зеленеет венок из вереска, боярышника и плюща. Гэбриэл держит мои пальцы в своих, пока жрец обматывает наши соединённые руки тяжёлым золотым шнуром. В разноцветных глазах — выражение, которого я никогда не видела в них наяву: странное, какое-то беззащитное недоверие. Точно Гэбриэл Форбиден боится, что его невеста вот-вот исчезнет.
На нашей свадьбе не могло быть ни гостей, ни родных. У него их нет, а мои никогда не дали бы согласия. Да и, должно быть, этой мне всё же пришлось бежать из дому, чтобы выйти замуж далеко от него… наверное, в Шотландию, где для заключения брака не требовалось разрешение родителей.
Но, судя по нашим лицам, нам никто и не нужен.
Туман вновь даёт мне совсем немного времени, заполняя храм от каменного пола до сводов высокого потолка. Расступается, открывая взгляду помещение, в котором я не без труда опознаю корабельную каюту. В ней темно, и оттого белая дымка вокруг смотрится ещё неестественнее, чем прежде;
