Ознобиша рассеянно отозвался:
– Мыслю, в черевах несогласие… Иные от маковой росинки добреют…
С крышки вдоль расписного бока свисал железный язык. Конечную петельку держали клювами сразу две кованые жар-птицы. Сдвинуть их пальцами не получалось даже на волосок. Птичьи лбы были сжаты настолько плотно, что ржавчина цвела единым пятном. Крутые загнутые шейки, простёртые крылья… Узор выглядел единым целым, напоминая бочки из срединной хоромины, воздвигнутые прямо на месте.
– …не хочу?
– А?..
– Ты на что сказал ему, будто я книг читать не хочу?
– Чтобы дознания твоим успехам не учинил.
«Раньше любили делать ложные язычки. Заставляли без успеха возиться, разгадки не ведая…»
Царевна села на крышку, свесила ноги. Подкинула и поймала нож. Подкинула и поймала.
– Выродились андархи, – сказала она. – Чучела терзают, в пекарнях хоробрствуют. Срам! Поскорей бы уже в родительский город! Там святой дедушка, наш восприемник. Там честь помнят. Слышь, Мартхе! Может, тебе с Сибиром через город ходить?
– Читимач, – глядя в пустоту, сказал Ознобиша.
– Что?
– И другие развлечения для деятельного ума. Слезь!
Этот неистовый блеск у него в глазах Эльбиз уже видела. Живо спрыгнула, взяла оба светильника.
Нераздельным целым жар-птицы всё-таки не были. Взаимному движению мешала цепь, соединявшая лапки. Толстая, гладкая. Ознобиша сперва посчитал её ручкой для поднятия, одной из шести. Точёные железные ядрышки в узорных гнёздах оправ… Цепь выглядела неразъёмной. Но если её оттянуть и начать поворачивать, как с ручками обычно не поступают… Если, одолевая шершавую ржавчину, выстроить гнёзда вереницей, по-кукушечьи перекатить яйца…
– Быть в Андархайне Эрелису Великому, – пробормотала царевна.
Ознобиша держал половинки цепи. На правой руке кровоточил сломанный ноготь. Он ответил:
– Не всё же ему через меня поношения и насмешки терпеть.
Развести кованых драчунов теперь не представляло труда. Из ушка выскочил один клюв, потом и другой.
Молча переглянувшись, друзья подняли крышку. Толкнулись плечами, разом перегнувшись вовнутрь.
Ознобиша ждал сырой затхлости, но из короба веяло лишь старыми книгами, кожей, свечками, чуть-чуть дёгтем… По стенкам виднелось немного плесневой черноты, но и та – хлопьями, давно иссохшими, безобидными.
Книги, грамотки, свитки… Почти полтора десятка лет они не видели света, не знали человеческих рук.
– Куда выкладывать велишь? – спросила Эльбиз.
Ознобиша напряжённо хмурился:
– Погоди… сперва приглядимся…
«Станут ли в таком сундуке что попало хранить?..»
Его взгляд почему-то упорно возвращался к одному облупленному уголку, казавшемуся из-под стопки у самого тла. Так бывает: войдёшь в изобильную лавку и среди пёстрых богатств не можешь покинуть простенькой чашки… Может, роспись на обветшалом окладе внимание привлекла? Рука в красном рукаве, сжавшая унизанный бубенцами колпак?
После того как Ознобиша, глядя прочь и думая о стороннем, третий раз положил на прежнее место пачку записей о продажах вина, царевна легла животом на край сундука. Выудила книгу, сунула райце:
– Читай уже, что ли! Сил нет смотреть, как слюни пускаешь!
Ознобиша жадно вгляделся… Узнал, ни разу не видев. Беспамятно бросил всё, что держал, – и схватил «Умилку Владычицы».
Это была родная сестра той, про которую, прижавшись под одеялом, на ухо рассказывал Сквара… Милостивая Богиня шествовала в окружении скоморохов. Свирели, бубны, пыжатки… даже гусли, воздетые в упоённом размахе. Морана взирала на игрецов улыбаясь, как мать на детей, охочих до шалостей, но от этого ничуть не меньше любимых. Ознобиша раскрыл книгу посередине, спеша прочесть песни, созданные не чуравшимися шуток жрецами…
Не смог разобрать ни словечка.
Краснописные буквы ползли с места на место, вихрились палой листвой, складывались в простой и страшный узор. Кровавое тело, вздёрнутое на дыбу. Листки, исполненные вот этими строками… приколотые на груди, скомканные под ногами… Подземная книжница со всем содержимым исчезла за небоскатом.
