– Я тоже надеюсь… однажды совершить для тебя хоть часть того, что правдивый Анахор – для твоего отца… государь.
Над исадом, отдаваясь в разбитой печи, то громче, то тише витали лукавые звоны Левобережья. Ознобиша надвинул куколь плаща, ускорил шаг. Для похода в расправу он выбрал день, когда доброму человеку не грешно было сидеть у огня, в домашнем уюте. Резкий ветер с Кияна дышал ледяной сыростью, мокрые хлопья мчались в глаза.
Над старым причалом, где к каменным надолбам больше не привязывали рыбачьи лодки, грозным предупреждением торчали на кольях две лохматые головы. Жадные чайки успели их исклевать, но черты оставались ещё узнаваемы. Крупный нос… бородавки… Рядом на дно бывшей гавани вела лестница. Её выстроили в первый год после Беды. Дерево тогда было легкодостижимо, а царственноравный город вовсю кичился венцом. Для каждой ступени пилили вдоль большие стволы. Сейчас в середине лестницы зияла дыра, там постукивали молотки. Ветхие плахи провалились в день распри дружин, когда хлынул шальной от страха народ. Ознобиша немного постоял возле трудников. Посмотрел, как выбивали гнильё, годное лишь в очаг.
«Ведь были когда-то свежие, чистенькие лесины. А ещё прежде того – зеленели, проклюнувшись из семян. Солнцу радовались…»
Идя через гавань к бутырке, он трижды отбегал за валуны, влекомый телесным выражением страха. Однако назад не повернул.
– Занят воевода, – хмуро прошамкал старшина Обора, встреченный у ворот. – Суд судит.
– О, – обрадовался Ознобиша. – Государю Эрелису предстоит миловать и казнить, мне – скромно помогать ему. Доведётся ли поучиться справедливости у четвёртого сына праведных?
«Небось крадуна взяли на торгу. Буяна смиряли…»
Не угадал! Среди двора, коленями в талой жиже, стучал зубами крепкий парень. Босой, мокрый, жалкий. Ознобиша удивился штанам с выдернутым гашником.
Узнал тягуна, испугавшегося дружинных мечей.
Другие порядчики, не занятые обходами улиц, сурово стояли вдоль стен. Гайдияр восседал на походном стольце, укрытый от липких хлопьев кожаным пологом с бахромой и кистями. Парчовая шуба, лучистое серебро малого венца… Осанка, взгляд! Сильные руки, возложенные на яблоко меча! Неволей поймёшь купца Жалу и многих, грезивших царём Ойдригом Первым. По прозвищу Победитель.
– Вспомянем, братья и чада, – грозно произносил Гайдияр, – как храбрый Новко пошёл безоружный на топоры, чтоб драку разнять! Своей грудью чужих сынов заслонил! Вспомянем, как великий сердцем Обора в ледяную пропасть спускался!
В углу двора зловеще рокотал бубен.
– Вспомянем, как, руки сплотив, ошалелый люд у края держали!..
Ознобиша думал тихо постоять возле входа. Просчитался. Гайдияр сразу увидел его.
– Владычица Морана, праматерь судей, велика Твоя милость! – отдался по двору зычный голос царевича. – Выручай, советник высокоимённого брата, ибо мы в затруднении!
Все оглянулись. Куда деваться, Ознобиша выступил вперёд. Поклонился престолу, убрал руки в широкие рукава.
– Во имя древних правд, вручённых этому райце наставниками и книжной наукой… Спрашивай, государь.
В его памяти зажигались тихие светочи. Уютная тишина, знакомые корешки, свитки, короба разрозненных грамот…
«…Гадалка! Осудить несудимого!..»
Пламена светочей дрогнули. Бубен отмеривал удары сердца.
Гайдияр ткнул подбородком в сторону распоясанного:
– Этого дурня скрутили на попытке продать кинжал и кольчугу, что я ему вручил полгода назад. Ну а как он растлил свою честь, пустившись в утёк, ты видел сам. Которой участи обрекают бегляка наши праведные старины?
Ознобиша начал говорить без заминок и колебаний:
– Государю известно: судебный закон рождается и бытует, отвечая нуждам своего века. Во дни Йелегенов убежника разрывали конями, дом отдавали на разграбление, а в сотне бывал обезглавлен каждый двенадцатый.
Порядчики встрепенулись, вдоль стен залетал сдержанный ропот. По голой спине тягуна прошла судорога.
– Конями? – с любопытством переспросил Гайдияр. Положил ногу на ногу. – Думаю, оботуры совладают не хуже. Говори, законознатель, мне нравятся твои рассуждения…
– Если верить летописаниям, лютый закон, порождённый лютыми временами, применялся лишь дважды, – с почтительным поклоном продолжал Ознобиша. – Позднейшие мыслители подвергают сомнению оба случая, усматривая в них живописные умозрения, должные отразить жестокую исключительность лихолетья. В годы последующих войн, более отмеченных победами, тягуна четвертовали перед войском. Наказанием роду становилось бесчестье, отряд же обрекался совместному палачеству над осуждённым…
– Длинно изъясняешь мысль, райца, – перебил Гайдияр. – Я успел забыть, о чём говорилось вначале, поэтому не возьму в толк, к чему ты ведёшь!
Ознобиша вновь поклонился:
– Этот райца лишь пытается показать, как цари-законотворцы слушали голоса времени…
