Ознобиша понял, почему Люторад избрал именно эту «вольную и мирскую» хвалу. Она просто была несравнимо краше других. И словами, и голосницей. А ещё, послушав её, хотелось творить добро. «Осуждай меня сколько хочешь, строгий Цепир. Я прав…»
– Это уже не первая достойная хвала, обретённая в Чёрной Пятери, – довершил Люторад. – Наш добрый друг, великий котляр, поистине достоин прославления. Он учит детей воинского пути служить престолу не только вооружённой рукой, но и словом.
Ознобиша перебрался поближе к Эрелису и Эльбиз. Царский выход длился.
Тремя днями позже Ознобиша стоял на выскирегском привозе. Время вернулось! Фыркали, чуя снег вдалеке, запряжённые оботуры. Купец Калита в сопровождении писаря обходил поезд. Проверял перед дорогой товары, телеги, людей. Прямо у колёс крутились пронырливые мезоньки. Чего не выпросят – украдут в суете. Ознобиша и Галуха приглядывали, как грузили в оболок расписной короб. Нетяжёлый, но довольно объёмистый.
– Ты куда теперь, наставник? Может, всё же постучишься в Невдаху?
Игрец зябко кутался в шубу, хотя до морозных мест ехать было ещё полдня.
– Нет уж, – пробормотал он, глядя в сторону. – Хватит с меня котла.
«И от праведных куда бы подале, – добавил про себя Ознобиша. – Мыслил из рук хлебушка поклевать, самого чуть не склюнули…» Галуха подтвердил его мысли:
– Думаю, пока в Шегардай. А там, глядишь, была не была, с кощеями за море.
– Говорят, в Аррантиаду стали переселяться богатые, – кивнул Ознобиша. – Найдётся кому твоё искусство вознаградить.
Галуха вдруг спросил его:
– А тебе у твоего царевича надёжно живётся?
«Эрелис взрослел вдали от дворцов. Он видел смерть и чтит павших ради него. Он говорит, знатные без простолюдья – голова, лишённая плеч…»
– Этот райца не надеется отслужить его многие милости и каждодневное заступничество.
Галуха вздохнул, досадуя:
– И дёрнуло меня предпочесть зрелого государя… Э, да что теперь.
– Погоди, – сказал Ознобиша. – Меч Державы слывёт скорым на гнев, но все соглашаются: закон для него свят. Скажи, что? мне следует знать? Отчего ты в его присутствии забыл ремесло?
Галуха уставился в сторону. Поджал губы. Ознобиша повторил:
– Спрашиваю, ибо причина может сказаться на моём государе, а я бы этого не хотел.
Галуха огляделся. На всякий случай повёл Ознобишу прочь от поезда. Здесь под ногами хрустела россыпь битого камня, покрытого ржавым налётом, серым лишайником.
– Я кое-что видел, – шёпотом начал игрец.
Прозвучало так, что у Ознобиши по плечам разбежался мороз.
– Помнишь, – продолжал Галуха, – когда тебя привели порядчики, государь велел вооружить недавно взятых разбойников?
– Как не помнить…
– Позже он ещё не раз повергал их, доказывая могущество различных приёмов. Сочтя, что пленники слишком отчаялись и стали слабо противиться его руке, он с ними покончил. – Галуха сглотнул, помолчал, решился: – Он встал… – Толстяк попытался изобразить грозную стойку. – Вот так выдохнул… и… И что-то погасло. Я не знаю, Мартхе. Они просто умерли. – Галуха оттянул ворот шубы, словно тот давил ему шею. – С того дня я себе казался пойманной мухой. Сейчас сомкнётся кулак… – Галуха содрогнулся, прижал руку к груди. – Да благословит Небо твоего государя, купившего мне место в поезде…
Ознобиша с усилием подавил страх, казалось бы давно пережитый. Древняя власть. Грозная даже в милости, смертоносная в гневе.
«Да кто бы Эрелису денег дал платить за тебя! Царевну благодари. Она на торгу мои начертания города купцам продаёт…»
Окул уже шёл вдоль поезда, покрикивая:
– Поспешай, не отставай, в путь выступай! Оглянись, поклонись, о возвращении помолись!
– Ни за что не вернусь, – содрогнулся Галуха. – Помолюсь лучше о том, что ждёт впереди. Прощай, Мартхе.
– Прощай, наставник.
