Ознобиша всадника-то лишь в Подхолмянке близко увидел, а за стремя не держался вовсе ни разу. Он нерешительно потянулся к железной дужке в полосах ржавчины. Как прищемит пальцы грубый сапог, тёмный от сырости…
Нога в стремени дёрнулась для пинка.
– Башка осетровая!.. За путлище хватайся! Повыше!
Ознобиша догадался, стиснул в ладони ремень. Из воинского пути его, по крайней мере, провожали друзья. Воробыш коробком съестного снабдил. И возчики зазря не теснили, потому что Ветер насчёт палки им не советовал, а Сквара вовсе перепугал…
Здесь друзьям даже подойти не дали. И писарь этот, кажется, борзой рысью до Подхолмянки гнать собирался. А ещё тайное воинство за жестокость ругают!
С крепостной стены донеслось пение:
Город каменный над озером стоит,А живёт в нём всё порядочный народ.А кругом стена из вытесанных плит,В той стене – широких четверо ворот.Протянулись до повинных деревеньПрямоезжие четыре большака:Как на полночь, на восход, на красный день…И последняя дорога – на закат.Ознобиша очень хорошо знал эту песню, потому что сам доставил её в мирскую учельню. То была чуть не первая настоящая хвала, сочинённая Скварой. Учителя Невдахи кривились. Они привыкли иначе толковать рождение котла и отступлений не признавали. Впрочем, вовсе запрещать не отваживались.
Той дорогой, как говаривали встарь,По обычаю прадедовских времёнВ славный город заезжал пресветлый царь,И плясал под ним ретивый рыжий конь…Ардван и Тадга стояли высоко на стене, обнявшись за плечи. Вдохновенно орали в два горла:
Хлебом-солью все подвластные краяПривечали воспринявшего венец.А кругом качались копий острия,И для пира приготовлен был дворец.Но владыка наш коня остановилНа дороге у широкого моста.Там на подвыси, в колодках, весь в крови,Обречённик ждал последнего кнута.Он держался, как воды набравши в рот,Только кудри слиплись по?том у лица.И ударов не считал уже народ,Опечаленный злосчастьем удальца…Рядом с двумя друзьями выросла тощая чёрная загогулина. Дыр гневно замахнулся палкой. Ребята шатнулись, стукнулись один в другого, замолчали.
Путлище в руке увлекало Ознобишу вперёд. Смотреть вверх было некогда. Зазевайся, как раз шлёпнешься под копыта.
Со стены долетел ещё голос. Сквариному далеко не верста, но чистый и верный.
«Погоди! – сказал владыка палачу,Исполнявшему жестокий приговор. –Я спросить у вас, желанные, хочу,Как расправы доискался этот вор?»Ознобиша не утерпел, вскинул голову. «Орик! Я-то смеялся…»
Отвечали городские большаки:«А за то злодей-разбойник брошен ниц,Что сиротам раздавал он пирожки,Платьем крашеным одаривал вдовиц.С кистенёчком обходил ростовщиков,Выставлял котёл похлёбки для детей…»Царь отмолвил: «А парнишечка бедов!И ему уже достаточно плетей.Это вас бы, волостелей, на правёж!Вы-то сыты и одеты хоть куда!Тот людей казнить и миловать не гож,Кто убогим не опора, а беда!..Я велю разбить колодки, спрятать кнут,Смыть бесчестье полновесным серебром!Пусть отныне и вовек его зовутСамым первым, изначальным котляром!Да разгладится Владычицы чело!Да узрит Она достойные дела!..»…Так рассказывать, ребята, повелосьО святом начале нашего котла.Понемногу Ознобиша приспособился к лошадиной побежке. Выровнял дыхание. Ходко затрусил по дороге, унося из мирской учельни не намного больше, чем когда-то принёс. Ношеную одёжку… старую книгу о развлечениях для ума… верёвочный плетежок на руке.
Маленький Аодх сидел среди густой муравы. Солнце играло в шелестящей листве, пятна света бродили по нежному узорочью лесных трав. Ягоды земляники были крупными, красными в бисере крохотных буроватых семян. Сперва они чуть горчили во рту, потом растекались диким летним мёдом, а пахли!.. Аодх уже выучился искать их, запрятанные под листьями. Только с черешка снимать, не раздавив, выходило через раз. Он смеялся, облизывал пальцы. Рядом пели и разговаривали женские голоса, им отвечала мама Аэксинэй. Солнце брызгало золотыми искрами, касаясь её головы.
В последнее лето отец, по царскому долгу, объезжал земли. Останавливался в деревнях, слушал старейшин, творил суд. Мама стирала, пряла, готовила среди женщин. Показывала сынишке, как растёт земляника. Он тянул ягоды в рот и не знал, что живёт в счастье. Преходящем, неворотимом, точно солнечные пятна в траве. Не знал, как быстро всё кончится, чтобы воскресать лишь во снах, отдающих горечью и лесным мёдом.
В женские голоса встрял знакомый мужской:
– Поспеши, государыня. Праведный супруг тебя и сына зовёт.
– Что такое, добрый Невлин? – забеспокоилась Аэксинэй. – Никак вести дурные?
Маленький Аодх уловил тревогу матери, быстрее пополз на четвереньках вперёд. Ещё ягодку! Ещё, ещё! Взрослый непонятный разговор почти миновал его, бросив в память лишь несколько слов:
