В кружале было темновато, шумно, пахло пивом, кислой капустой, жареной рыбой и человеческим телом. Бо?льшую часть светильников составили на пол в середине, откуда столы были убраны к стенам. Что там происходило, мешало рассмотреть сплошное кольцо спин. Только слышались возгласы: «масло», «горе», «телица», «бычок». То и дело воцарялась напряжённая тишина, её сменял хохот, прорезаемый сокрушёнными стонами. Скудный свет не давал расчленить скопище на отдельных людей, – казалось, там переступало одно слитное, многоногое, многоголосое существо. Одержимые погоней за дармовым счастьем катали лодыжки. Игра как раз завершила круг.
– Пожалейте, добрые люди! Отыграться дозвольте!
– Да сколько ж верить тебе?
Поднялась возня, послышалось рычание, общий смех. Прокидавшегося понудили на колени. Слупили поставленные в кон зипун да рубашку, приговаривая по-разбойничьи:
– Волей не отдаёшь, неволей возьмём!
Самого сцапали за уши, за волосы, принялись «красить лоб» – потчевать щелбанами, от души, чтоб крепче запомнил. Винный не терпел унижения, рвался из рук, его усмиряли.
– И то пожалели, штаны оставили!
– Говори: виноват, да лоб подставляй!
Снаружи, комкая шапку, смиренно вошёл босомыка. Дождался позволения, с поклонами приблизился к дармовому столу, куда блюдницы складывали обрезки, остатки. Согласно общему разумению, там потчевал скудных святой царь Аодх. Тот, что одевал сына в простенькую рубашку, пускал играть с уличными детьми: устрашись, чужестранец, пинать маленького оборванца!
Нищий поклонился образу над столом. Прилично взял, сколько убралось в горсть. Поклонился ещё, направился вон.
Людское кольцо раздалось. По полу на четвереньках пробежал полуголый человек, вскочил, бросился с кулаками назад. На пути возник Харлан. Единственной ладонью встретил занесённую руку, что-то сделал, быстро и незаметно… проигравшийся, взвыв, кувырком вылетел в дверь.
– Памятуй впредь: игра предатель, – проводили раздетого. Кто-то додумался продолжить:
– Зато кистень друг.
– Ну тебя, на свин голос будь сказано!..
– А то что? Кого от игры силой гнать надо, чтобы последние штаны на теле унёс, тот и в шайке корысти не доищется.
– Оно верно, только сперва дубинкой по головам намахаться успеет. А в лодыжки проехал, одного себя обидел.
– А у кого жена? Дети малые?
– Бабе поделом. Умей мужа придержать, коли соблюсти себя не способен.
– Вон Кокурина баба уж как к мужу ни плакала, чтоб сына признал…
– И богато выплакала?
– Люди бают, побил.
– Неладно…
– Неладно. А и мужа с женой разбирать не рука.
Двое мужчин за неприметным угловым столом окликнули жавшихся в сторонке подростков:
– Идите-ка сюда, малыши.
Ребята немного смущённо двинулись в ту сторону.
– Ты за мной, – придержал старшенького харчевник. – Пошли, снедного дам.
Младшие приблизились к столу, поклонились.
– Право тебе ходить, господин великий законознатель… И тебе на все четыре ветра, дядя Машкара.
У того под рукой челом вниз лежал неотлучный снаряд: вощёная цера с костяной палочкой для письма. Отрок, державшийся впереди, вежливо спросил:
– Открыл ли что нового в судебне, дядя Машкара?
Мужчина улыбнулся. Седые волосы, ничем не примечательное лицо… если не всматриваться в глаза, мерцавшие пламенем жирника. Они помнили солнце и удержали его свет, не померкнув с годами, следя, как ручейки судеб звонко плещут на перекатах и глохнут, исчезая в трясине. Между Машкарой и Цепиром на столе была рассыпана зернь. Прямоугольные костяные пластинки, одна сторона чистая, другая узорная. Странно, костяшки были явно разложены не для игры.
– Я видел, – ответил отроку Машкара, – как сытый кот поломал крылья залётному воробью и даже сам есть не стал, слишком торопился к сметане. Теперь уже никто не услышит песенку, которую воробьишко мог бы нам прочирикать. И ведь мы даже не знаем доподлинно, он ли склевал хлебные зёрна.
Паренёк долго молчал, глядя в пол. Думал. Поглядывал на Цепира.
