2012. Точка возврата

тому же других идей у меня в любом случае нет.

Снял картину со стены, осмотрел — нет, сюда дневник никак не спрятать. Места маловато. Если только использовать картину для первоначальной подсказки. Например, маленькую записку скотчем я вполне прилеплю к раме. Никто и не обратит внимания, зато я в какой-то момент шершавость обязательно замечу, ведь постоянно утыкаюсь в картину, когда говорю по телефону.

Отлично получилось! Ну, а сам дневник отвезу на дачу — погода, правда, противная, утром выпал мокрый снег, быстро растаял, под ногами грязища, но, ничего, надену ботинки-вездеходы. Положу блокнот в дорожный сундучок на чердаке. Вдруг повезет, и я смогу книжицу в другом времени найти, прочитать, а значит, и быстрее адаптироваться к новым условиям.

Вернусь с дачи домой, перед сном обниму Лилю и Антошку (Зойку поцеловать не удастся, она переехала к Михаилу). Возьму сыворотку и расположусь в гостиной (кстати, Андрей уговорил Лену, они сегодняшний вечер проведут вместе). Сделаю инъекцию, и стану ждать завтрашний день.

И будь, что будет!".

Лукошкин захлопнул дневник. Значит явь — вовсе не реальность, а сон? А то, что он считал долгим сном, на самом деле действительность?

Бред! Как такое может быть? Опять столько вопросов!

— Но, по крайне мере на один я сейчас знаю ответ, — вслух произнес Лукошкин. — С Аркадием и Юлей ничего страшного не случилось. Получается, что они еще… не родились!

И Егор неестественно громко захохотал, чтобы скрыть подступающий к горлу страх безумия.

Часть вторая. ДЕЖАВЮ

Пролог. (продолжение)

Ночь тянулась бесконечно.

Звездно-черная, утомительно беспокойная.

Неизбежный признак старости. Если раньше жрец, как любой другой мужчина его племени, спал по ночам и бодрствовал днем, то постепенно сутки разбились на равные части. Открыв глаза на рассвете, медленно проведя обряд омовения и так же неспешно позавтракав, в полдень Икшефтус отдыхал, потом вновь занимался делами и опять устраивался на ложе. Так же проходила и ночь: короткие промежутки забытья чередовались с такими же по длительности периодами бессонницы. Но если днем Икшефтус хорохорился и обязательно гулял в лабиринтах пирамиды, то с наступлением темноты, то и дело, просыпаясь, большей частью сидел на набитом высохшей соломой тюфяке и терпеливо ждал, когда усталость сомкнет веки. За многие годы он привык к ночным бдениям и даже находил в них преимущество: по крайней мере, с неба спускалась прохлада, и дышалось чуть легче.

Икшефтус повернул голову к оконному проему: подмигивая, старика приветствовали звезды. Икшефтус попробовал подсчитать, сколько серебряных точек поместилось в темном прямоугольнике. Но сбился после первой сотни. В окно заглянул лунный диск, сияющий как кусок мутного, в царапинах льда.

Икшефтус лег лицом к стене — высохшие кукурузные стебли зашуршали под спиной. Жрец порадовался, что живет на вершине пирамиды: сюда не долетали пугающие звуки окружающих город джунглей, здесь не беспокоили летучие мыши или грызуны, непременно снующие по ночам в человеческом жилье. Тишина и покой — одно из главных снадобий для стариков.

И, неожиданно потеряв нить рассуждений, провалился в забытье.

Ему снилась дорога. Та самая, по которой он шел когда-то с трагической вестью из Теотиуакана в Чичен-Ицу. Босые ступни касались горячих каменных плит, покрывающих тропу. Только теперь тропа не пустынна. То у обочины ему улыбался отец, то из-за деревьев выглядывала улыбающаяся мать, то прямо перед носом пробегала сестренка. Он пытался с ними заговорить, но во сне не всегда удается выжать из себя какой-либо звук. Вот и сейчас,