время. Но декретом 1926 года данная практика была легализована как временная мера по борьбе с беспризорностью. В результате внедрения нового подхода за несколько лет удалось снизить детскую смертность на 8,9 %[140]. С 1922 года детей и молодежь, включая «неорганизованных», начинают агитировать вступать в пионерскую организацию и комсомол. Кампания по слому традиционных образцов воспитания приводит, например, к запрету в 1928 году рождественских елок. Христианская символика заменяется советской «иконографией». Родителей, демонстрирующих «отсталые» методы воспитания, берут под свое шефство партийные активисты[141].
Идеология строительства нового общества отражена в черно-белом немом кинематографе Страны Советов. Так, в картине «Бабы рязанские» (1928) воссоздается быт российского крестьянства первых десятилетий XX века. Отмирание расширенной деревенской семьи и зарождение новых коллективных форм изображаются в контексте одного многопоколенного домохозяйства.
Зажиточный крестьянин сватает сыну сироту Анну, но собственной дочери Василисе не разрешает выйти замуж за бедного односельчанина. После свадьбы Анна переезжает в дом мужа, Василиса уходит от родителей и создает приют для сирот. Мужа Анны забирают на фронт, его часть семейного труда ложится на ее плечи: она и ткет с женщинами, и пашет с мужчинами. Изможденная и наивная Анна становится легкой добычей сластолюбца-свекра, подкупающего невестку гостинцами, привезенными из города. Сразу за сценой соблазнения следует эпизод, в котором рядом с орудующей вилами на скотном дворе героиней мы видим лежащего в корзинке младенца. Обманутый муж возвращается с войны, Анна не выдерживает его гнева и топится в реке. Плачущий ребенок оказывается никому не нужным в большой семье. Василиса забирает его в свой приют.
Если в «Бабах рязанских» Анна и Василиса представляют «старую» и «новую» женщину, то в картине «Мать» (1926) революционные превращения происходят в судьбе одной героини — матери активиста рабочего движения Павла Власова. Повседневность матери на экране складывается из тяжелого труда и побоев пьяницы-мужа. Новая беда не заставляет себя долго ждать — за подрывную деятельность арестовывают Павла. Движимая «отсталой» материнской любовью, Пелагея Ниловна раскрывает жандармам тайник, в котором сын хранит оружие и листовки в надежде, что его отпустят. Но сотрудничество с властями не помогает освободить Павла. «Прозревшая» мать включается в подпольную деятельность. Борьба за коллективное благо для нее становится важнее частных проблем. В финале мать и сын гибнут за «новую жизнь».
Мотив духовного перерождения звучит и в фильме «Катька — бумажный ранет» (1926). Молодая крестьянка после гибели единственной коровы переезжает в город, где беременеет от уличного прожигателя жизни. Чтобы прокормиться, Катька нелегально торгует яблоками с лотка. Пока героиня занята мелким бизнесом, за ее новорожденным присматривает друг по прозвищу Тилигент, бывший представитель правящего класса, а потому изображенный неспособным встроиться в новый социалистический порядок. Хорошая жизнь для Катьки и Тилигента наступает, когда они принимают решение бросить беспатентную торговлю и посвятить себя труду на заводе.
Материнские испытания на фоне НЭПа разворачиваются в ленте «Проститутка» (1926). Жена торговца мясом Надежда становится вдовой с долгами и двумя маленькими детьми на руках. Заболевает один из детей, денег на лекарства и еду нет. Многие женщины в это время зарабатывают проституцией. Надежда в отчаянии идет на улицу, но не снискивает успеха на этом поприще. От попытки утопиться в проруби героиню спасает бывшая проститутка Люба, сумевшая вырваться из лап сводни и поступившая на работу в пошивочную мастерскую при венерологическом диспансере. Друг Любы, комсомолец Шура, помогает Надежде устроиться стрелочницей в трамвайный парк, а детей определить в ясли.
Таким образом, эти фильмы 1920-х годов, репрезентирующие материнство, объединяет преобладание революционного пафоса над детализацией частной жизни. Образ матери здесь иконографически статичен, ее родительская функция символически отмечена лишь присутствием ребенка, движущая идея работы раскрывается в «окультуривании» «отсталой» женщины и ее духовном перерождении в нового, сознательного члена общества труда и социальной справедливости. Однако в реальности слишком быстрая смена идеологии не соответствовала скорости экономического развития: государство не обладало необходимыми ресурсами, чтобы подхватить основные функции семьи. Эмансипаторская программа начинает подвергаться критике и сомнениям, а к 1930-м годам признается вредной и опасной. Идеология и социальная политика возвращаются к ценностям семьи буржуазного типа с ее традиционным разделением труда[142].
В третьем десятилетии XX века быстро растет число людей, получающих среднее и высшее образование. Распространение знаний увеличивает требования к заботе о детях, траты на каждого ребенка и продолжительность срока их содержания родителями. В результате снижения детской смертности и роста стоимости заботы быстро сокращается рождаемость[143]. К 1935 году число разводов по сравнению с 1913 годом увеличивается в 68 раз[144]. Одновременно становится очевидным, что воспроизводство в условиях урбанизации, индустриализации и хрупкости брачного союза, когда не имеющая семейной поддержки женщина на время беременности и родов выключается из сферы оплачиваемого труда, связано с риском катастрофической бедности.
При резком падении авторитета религии и исчезновении повседневного деревенского надзора главным регулятором частной жизни становится государство. Официальная идеология отстраняет концепцию свободного выбора организации личной жизни, ее место занимает идея «семейного долга». От женщин теперь ожидается, что они будут не только энтузиастками строительства коммунизма, но и преданными матерями [145].
