вины тщательно взращивается «общественностью», обсуждающей «моральный облик» героини. «Виноватая» Тоня идет на поводу у шестилетней дочери, не желающей видеть в «чужом дяде» нового маминого мужа. Из чувства вины мать также принимает требование дочери уйти из собственной квартиры, чтобы не беспокоить зятя и чтобы дочь могла избежать повторения «одинокой судьбы». Униженная и разбитая мать, потеряв в дочери смысл своего существования, думает о самоубийстве, но, выбирая возможность впервые обратиться к собственным потребностям и чувствам, неожиданно обретает сердечного друга.
С 1970-х годов образ матери в кино получает новое звучание. Репрезентация детско-родительского мира обретает форму сложных психологических переживаний, в фильмах поднимаются ранее не замечаемые вопросы амбивалентности чувств матери и ребенка, обсуждаются идеи о цене материнской жертвенности и возможности совмещать семейную работу с профессиональной реализацией. Идея особой психологической, почти мистической связи между матерью и ребенком укрепляется на фоне обостряющегося противоречия между нарастающей идеологией консьюмеризма и дефицитом потребительских товаров.
Период с 1980-х по 1990-е годы характеризовался признанием серьезных проблем политико-экономической системы Советского Союза и попытками их реформирования, приведшими к полномасштабному кризису, а затем и прекращению существования сверхдержавы. Елена Гапова полагает, что образование независимых национальных государств, серьезное понижение социальной защищенности и общее обнищание населения в это время стали проявлениями главного итога перестройки и распада СССР — вызревания классов и замены статусного неравенства экономическим[196].
Спад производства, бюджетный дефицит, снижение объемов строительства жилья, пустые полки магазинов, карточная система снабжения товарами были приметами времени наравне с принятием закона о кооперации в СССР, смягчением цензуры в СМИ и снятием запретов со многих табуированных ранее тем, таких, например, как Афганская война и Чернобыльская авария. Новый цикл модернизации общественных отношений на «советском континенте» особенно отрицательно сказался на функционировании социальной сферы. Ущерб, нанесенный системе жизнеобеспечения, потребовал серьезных изменений в официальной идеологии семьи и семейной политике.
Татьяна Журженко отмечает, что в большинстве посткоммунистических стран политические и экономические трансформации 90-х годов сопровождались возрождением традиционалистских ценностей, возрастанием социальной значимости традиционных женских ролей жены и матери, возвращением мужчинам экономической ответственности за обеспечение семьи[197]. Возврат к «естественным гендерным ролям» в очередной раз должен был решить проблему неуклонного снижения рождаемости, начавшегося в 1980-е годы. Идеализация «традиционной семьи» объяснялась дистанцированием от «навязанного коммунистическим опытом» эгалитаризма, однако, по существу, маскировала попытки переадресовать семьям заботу об иждивенцах[198]. Идеология постсоветского традиционализма фактически сводит семью к репродуктивной функции, к задачам деторождения и социализации детей. Отношения супругов рассматриваются как производные от их функции родительства, семья без детей некоторыми социологами даже не рассматривается как семья, а только как «семейная группа»[199].
Одновременно с появлением в общеобразовательных школах нового предмета — «Этика и психология семейной жизни» в прессе 1980-х годов разворачивается кампания, подвергающая сомнению качество обслуживания в детских садах и яслях. Распространяется идея исключительной важности семейной атмосферы для психологического развития детей в первые три года жизни. Матерей призывают оставаться на этот срок в декретном отпуске[200]. Катриона Келли обращает внимание на то, что в это время детские учреждения испытывают большие трудности со снабжением продуктами питания, нянями часто работают молодые, неквалифицированные женщины, неспособные обеспечить индивидуальный подход к детям в группах численностью 25–30 человек[201]. При этом публичная риторика снова всерьез расходится с реальными условиями жизни. Трудное экономическое положение не оставляет женщинам возможности надолго покидать сферу оплачиваемого труда. Недостаток яслей, в том числе, объясняет высокие показатели абортов в это время[202].
Говоря о психологическом аспекте родительствования в этот период, следует отметить, что строгое наказание как воспитательная мера начинает выходить из обихода. По утверждению Татьяны Гурко, новым педагогическим ориентиром становится западный подход, подразумевающий, что детей нужно учить не социальным нормам и ценностям, но поощрять развитие их индивидуальности и автономии[203].
Девальвация коммунистических идеалов и передача в семьи ответственности за их благосостояние в условиях снижения уровня жизни и увеличения давления на социальные службы поддерживается возрастанием влияния религии, особенно очевидного в отношении семьи и брака. Это влияние пока поверхностно и связано с возрождением церковных ритуалов[204].
В период общественных трансформаций растет социальное сиротство, вновь появляются «беспризорные» дети. Обостряется классовая дифференциация, связанная с появлением платных услуг образования и детского досуга. Постепенно снижается «социальный возраст» ребенка, определяющийся правом работать и вступать в брак[205].
В научной лексике возникают новые термины: «родительство», «отцовство», «биологические родители». В 1989 году принимается закон об увеличении отпуска по уходу за ребенком и одновременно о возможности использования «декрета» любым из родителей. С Запада приходит новый стандарт отца,
