На благодатной почве концепции раннего развития и интенсивного материнствования детская травма одновременно становится и политической категорией, дисциплинирующей родителей, и маркетинговой стратегией, вынуждающей активно потреблять в новом бизнес-сегменте, «ответственном» за психологическое здоровье. Основной тезис современной педагогической парадигмы исходит из положения о дефиците родительской (в большей степени материнской) любви, который видится главной причиной психологических травм или «не-счастья». Продуктом этой мировоззренческой позиции в сумме с новой практикой признания отвергаемых цензурой опытов становится утопическая идея возможности воспитания поколений, избавленных от любых страданий. Соответственно, абсолютно счастливые поколения «выгодны» капиталистической системе, поскольку ничто не препятствует их самоотверженному и эффективному труду.
Избавление от страданий сегодня видится возможным за счет «безусловной родительской любви», которая является эвфемизмом круглосуточного вовлечения матерей в процесс удовлетворения психологических потребностей детей. Приведу типичный образец риторики, с одной стороны, предлагающей рецепт воспитания «нового счастливого ребенка», а с другой — косвенно обвиняющей матерей в «дефиците любви», который якобы оборачивается психологическими проблемами во взрослой жизни:
Если ребенок не получает достаточно любви, тепла и прикосновения, то свою энергию он тратит не на рост, а на преодоление стресса от отсутствия безопасности. Сколько бы ни прошло времени, ребенок внутри нас до сих пор хочет того же самого — любящих друг друга и любящих его родителей. Если в нашем детстве у нас не было подобного опыта, то глубинная потребность получить безусловную родительскую любовь заставляет нас искать его самыми разными способами в самых разных ситуациях[310].
В популярных медиа редко рефлексируется тот факт, что способ взаимодействия с ребенком, который сегодня обозначается как наилучший и всецело способствующий полноценному развитию, артикулируется из принципиально новой системы координат по сравнению с той, которой руководствовались наши мамы, заботясь о нас. Мое поколение, воспитанное в одной парадигме, диагностирует «недолюбленность» в своем детском опыте, используя категории совершенно другой системы ценностей. Обозначаемые как следствия «дефицита родительской любви» «дефицит уверенности в себе», «трудности с принятием себя» и «неразвитая способность принимать ответственность за свою жизнь» начинают возникать в публичной риторике лишь в самом конце XX века. Наши родители, воспитывая нас, такими категориями руководствоваться не могли. Они их просто не знали.
В разговорах с моими информантками факт ценностной трансформации всплывает как осознание различий практик семейного взаимодействия в разные эпохи. Например, Н. 37, провизор, состоит в браке, растит двоих детей, так описывает перемену представлений о конвенциональной педагогике в контексте своей семейной истории:
…Сейчас, конечно, с детьми общаются совсем не так, как воспитывали нас. В нашу бытность детьми у родителей не было всех этих знаний о психологии, этих книжек, курсов, тренингов, не было Интернета, чтобы спросить совета. Не было такой установки бесконечно говорить ребенку все эти: «Я тебя люблю»…
Моя мама, делясь со мной своими размышлениями о современной концепции заботы о детях, также отмечает значительный ценностный переход:
…Сейчас так интересно все показывают и пишут. В наше время не было знаний о том, как обращаться с ребенком «психологически». Для нас было важно, чтобы ребенок был здоров, сыт, одет и обут. Позже, чтобы были возможности не хуже, чем у других: велосипед там, магнитофон, джинсы… Когда ты уже училась в старших классах, была идея, что ребенку «нужно дать английский»… Я недавно смотрела передачу, там говорили о том, что с ребенком нужно разговаривать, присев рядом с ним на корточки, а не глядя на него сверху вниз. Я подумала: «Надо же, как интересно». Жаль, что нас этому не учили…
С позиции сегодняшнего дня новое понимание личности, как и концепция ее развития, популярно трактуется «более прогрессивным знанием» по отношению к прежнему, «отсталому» мировоззрению. Однако вне оценочных категорий этот переход отражает смену общественно-экономического строя. Осмысливая и концептуализируя трансформацию культурной логики, Татьяна Щитцова объясняет[311], что новая ценность индивидуальности становится возможной в результате прихода в постсоветский мир индивидуального предпринимательства и индивидуальной психотерапии, «работающей» с новым типом субъектности.
Щитцова говорит, что индивидуализация стала новым способом конструирования личности, неизвестным советским людям, которые воспитывались в обществе, где коллективистская идеология выполняла квазирелигиозную функцию, придавая человеческой жизни высший смысл, давая ощущение моральной стабильности, осуществляя глубинную психологическую поддержку. В постсоветском контексте идеология индивидуализма утверждается за счет дистанцирования от «деструктивного» советского опыта. Изучая новую родительскую культуру, и в частности практики «естественного материнствования», Екатерина Белоусова демонстрирует, что модная в России фиксация на приватности и индивидуальности связана с течением нью-эйдж, проникшим в СССР в позднесоветскую эпоху. Если в то время эти практики имели значение диссидентских, то с перестройкой они коммерциализируются и превращаются в
