наплевать.
Я не могла разговаривать с Мэлом. Мне нечего было ему сказать. Единственное, о чем я переживала в данный момент, – так это о своей дочери.
То, что происходит в последнее время, нужно наконец прекратить. Прекратить навсегда.
Сейчас: час двадцать второй
– Пожалуйста, – прошу я, выходя в это раннее утро на темную и холодную улицу, ослепленная светом уличных фонарей, – не могли бы вы выяснить, где находятся моя мать и моя дочь?
Я даю полицейским адрес Сида и номер его мобильного телефона. Они сажают меня на заднее сиденье полицейского автомобиля, но при этом не делают ничего особенного, например не надевают на меня наручники, а потому никто в Холланд-Парке не обращает на нас внимания, не высовывается из окон и не глазеет на нас. Богатым людям, пожалуй, скорее свойственно прятаться, чем высовываться. Меня везут мимо Королевской оперы на Боу-стрит, а в участке усаживают в маленькой унылой комнате и приносят мне чай в пластиковом стаканчике. Затем меня расспрашивают о пожаре.
– Я ничего об этом не знаю, – решительно заявляю я. – Все, что мне известно, – так это то, что мы легли спать, а затем я встала, чтобы сходить за обезболивающими средствами для Эмили. Они остались в автомобиле. К тому моменту, когда я вернулась к нашему номеру, уже сработала пожарная сигнализация, и я не смогла открыть дверь.
– Какую дверь?
– Дверь нашего номера. Ее то ли закрыли на замок, то ли подперли чем-то изнутри.
– Еще пока рано однозначно утверждать, почему дверь не открывалась, если мы вообще когда-либо сможем это установить, – говорит полицейский с редкими волосами, которого зовут Келли; он сержант уголовной полиции. – Огонь сильно повредил автоматику дверей.
– Не знаю, по какой причине, но карточка-ключ не срабатывала.
– Вы уверены?
– Да, уверена.
Однако правда состоит в том, что очень трудно помнить отчетливо всю череду жутких событий. Правда состоит в том, что в тот вечер мы с Эмили распили за ужином бутылку вина и к тому времени, когда мы легли спать, я была слегка пьяна.
Впрочем, ясно одно: во всем теперь виновата я.
– Вы утверждаете, что вышли из номера по собственной воле?
– Эмили попросила меня принести таблетки из бардачка ее джипа. У нее началась мигрень. Видимо, она выпила слишком много красного вина.
– Тогда почему вы пустились в бега? – спрашивает сержант Келли. Я замечаю у него на галстуке следы яичного желтка. – Почему вы скрылись, ведь такой поступок создает впечатление, что вы виновны?
– Потому что я тогда думаю… то есть, я тогда думала… – Я так устала, что не могу даже употребить глагол в грамматически правильном времени. – Я думала, что кто-то пытается меня убить, и, кроме того, мне нужно было разыскать свою дочь.
– Кто хотел вас убить, по вашему мнению?
– Я… я не знаю. – Я не желаю, чтобы этот полицейский решил, будто я еще более безумна, чем ему казалось раньше. Я желаю выбраться отсюда и разыскать Полли, после чего я буду готова разбираться со всеми обвинениями и подозрениями. – Для этого много причин. В последнее время моя жизнь полна стресса. И по дороге в отель кто-то пытался отправить нашу машину в кювет.
Он смотрит в свой блокнот.
– Да, я вижу, что вы подали жалобу по этому поводу в Тавистоке. Два дня назад?
– Да. Но никто не отнесся к этому сколько-нибудь серьезно.
– Вы упомянули своего мужа.
– Да, упомянула, – неохотно соглашаюсь я. – Но меня попросту проигнорировали.
– Хорошо, мы разберемся.
– А какой в этом смысл? – Я недоверчиво качаю головой. – Вообще-то уже поздно.
Раздается стук в дверь, и в помещение заглядывает низкорослый жилистый мужчина.
– Можно на одно слово, сержант?
Сержант Келли извиняется и ненадолго выходит в коридор. Вернувшись, он говорит:
– Думаю, вам будет приятно узнать, что мои коллеги видели вашу дочь и что у нее все хорошо.
Меня сотрясает неудержимая дрожь, руки тоже начинают дрожать.
– А моя мать? – спрашиваю я.
– С вашей матерью, похоже, все в порядке, но в данный момент она проходит обследование в государственной больнице.
– Почему?
– Точно не знаю. Думаю, это просто мера предосторожности. Мы постараемся выяснить все как можно быстрее.
