Эммануил Кант в своих изысканиях пришёл к выводу, родственному Паскалю, а именно: абстрагировать из реальности время и пространство невозможно, поскольку оно существует безотносительно к человеку и, будучи «абсолютной независимостью», принципиально недоступно человеческому анализу.
Вместе с тем, время и пространство для Канта – это априорные (до опыта) формы чувственного созерцания, изначально присущие человеческой способности воспринимать мир, что, нивелируя предыдущую мысль Канта, подтверждает глубинную связь Образа с подобием…
Возвращаясь к «времени» и «пространству» в творчестве М. Ю. Лермонтова, нельзя преуменьшать, но нельзя и преувеличивать воздействие философских учений и категорий на мировоззрение поэта. При всём том, что Лермонтов пристально изучал европейскую мысль, он мог лишь опосредованно соотносить её со своим видением истории и человека в ней. Ибо не дело поэзии (это совершенно отчётливо читается в его произведениях) мучиться отвлечённо философскими проблемами. Тем не менее, по складу ума Лермонтова по праву можно считать мощным аналитиком, по характеру – проникновенным психологом («Он не слушает то, что вы говорите – он вас самих слушает!», – изумлялся один из современников), а по мировосприятию – философом-мистиком. Но это лишь подтверждает то, что мы уже знаем – многогранность феномена Лермонтова, потенциальные возможности которого ввиду прерванности судьбы его навсегда останутся для нас тайной.
Мощная мысль Лермонтова оттенялась исключительным по силе наитием. Пронизывая творчество поэта, эти качества находят подтверждение в фактах его биографии, увы, изобилующей многими белыми пятнами.
Участвуя в беседах со славянофилами А. С. Хомяковым и Ю. Ф. Самариным, Лермонтов, по сохранившимся сведениям, был единодушен с ними в отношении к отечественной культуре, но оспаривал ряд позиций славянофилов. В первую очередь – идеализацию Московской Руси и псевдо-крестьянское, «лубочное» понимание русского бытия. «Москва сороковых годов принимала деятельное участие за мурмолки и против них…», – не без сарказма характеризовал брожение умов А. И. Герцен. Надуманность учения в известной степени обличал далёкий от славянофильских «картинок» суровый быт русской деревни, а известную «пришлость» учения подчёркивает влияние на славянофилов немецкого классического идеализма Шеллинга и романтизма Гегеля.
Отдельной и совершенно не исследованной темой в творчестве поэта является своего рода «графическое» ощущение времени, а если быть точным, – умение Лермонтова художественными средствами изобразить движение и скорость. Будучи исключительно одарённым рисовальщиком, поэт мастерски передавал движение в пространстве. Об этом свидетельствуют полные динамики батальные сцены, изображающие лошадей и всадников. Поразительно, но бегущая лошадь в рисунках Лермонтова более естественна и убедительна, нежели у кого-либо из русских и зарубежных рисовальщиков его эпохи! Помимо графического таланта и живописных данных поэт наделён был редким музыкальным даром: играл на скрипке, рояле, пел арии из своих любимых опер и сам писал музыку; был очень сильным математиком: решал и составлял сложные математические задачи и ребусы, слыл очень сильным шахматистом. Факт разносторонней одарённости и многообразие форм применения таланта даёт основания полагать, что именно универсальность Лермонтова была предпосылкой для восприятия им мира в нескольких измерениях, включая время и пространство. Проявляясь ярко и ёмко, разносторонне одарённая натура поэта делала возможным широкомасштабный охват бытия, в то время как великий дар Слова позволял Лермонтову творить с помощью феерического по красоте стиля.
1. Любопытно, что доязыческая Русь в качестве духовного и культурного феномена не изучается нигде — даже в России! В этой ипостаси её не проходят не только в школьных учебниках и вузовских программах, но не рассматривают и в науке, за исключением «закрытых» диссертаций отдельных учёных-энтузиастов, без всякой поддержки государства изучающих политеистические или этнические религии. Факт этот говорит о том, что беспамятны и «безмолвны» как российские власти, так и «послушный им народ». Возможно, по своей эпической мощи и пластической красоте «русские боги» не смогут на равных «тягаться» с греческими. Но что из того?! Да и кто знает: если учесть, что христианский мир на протяжении всей своей истории сохранял, продолжает хранить, лелеять и изучать (по факту – приумножая в исследованиях) культуру древнего языческого мира, чего не скажешь про его русский эквивалент, то, может, не всё так однозначно. К примеру, выдающийся специалист по славянскому фольклору Ю. И. Смирнов, отмечая общее наследие греческой мифологии и славянской, определяющее сходство сюжетов, – по древности отдаёт предпочтение славянским сказаниям. Говоря о Сцилле и Харибде у греков, Смирнов приводит их славянский аналог – Горы Толкучие, которые то сходятся, то расходятся, мешая русским героям проскочить их. «Но про Одиссея-то все знают, а наш собственный сюжет – не знают», – отмечает Смирнов («ЛГ», 2013, № 13. «Фольклор, которого мы не знаем»). Словом, славянский эпос до сих пор остаётся тайной за семью печатями, сбивать которые, впрочем, не входит в нашу задачу. Во всяком случае, духовное и моральное богатство русских мифов заслуживает лучшей участи, нежели захоронение ключей к ним в архивах и запасниках музеев. Уже потому, что эпическая мощь славянского язычества легла в основу культуры славянских народов, включая исторически и культурно наиболее жизнеспособный из них – русский народ.
2. Впервые опубликовано: «Новое время». 1916. 18 июля. № 14499.
3. Литературное наследство. Т. 45–46. М. 1948. С. 648.
