строю: «Я вас в бараний рог согну», капитан Василий Норов – боевой офицер и кавалер многих наград – потребовал у него сатисфакции. А остальные офицеры лейб-гвардии Егерского полка в знак протеста вышли в отставку. Всю жизнь помня шомпола прусского генерала, а более всего – вызов русской гвардии, царь, как мы помним, с 1825 г. с особым недоверием и подозрительностью относился к элите русской армии. Что касается инако- , а в особенности дерзкомыслящих из светской «гвардии», то царь (вспомним Герцена) незамедлительно объявлял их сумасшедшими или отправлял в ссылку. Таким способом царь избавлялся в том числе и от неугодных ему лично. Среди «сумасшедших» оказался умнейший П. Я. Чаадаев, в числе сбежавших были философ В. С. Печёрин, поэт Н. П. Огарёв и сам Герцен. В числе «дипломатически ссыльных» отмечу лишь А. С. Грибоедова, едва только раскрывшего свой гений драматурга, а среди «просто ссыльных» укажу писателя А. А. Бестужева-Марлинского. Разжалованным же в рядовые «вольнодумцам» из элитных офицеров, сосланным «в солдаты» поэтам из дворян и насмерть запоротым «шомполами Николая» простым солдатам и вовсе несть числа. В частоколе загубленных жизней, судеб и талантов нашлось место и Михаилу Лермонтову – заложнику обстоятельств и ничтожных людей.
Раз уж мы упомянули происхождение власти и пресловутые обстоятельства, вернёмся к поэме «Демон», в которой намертво сплелись интересы «земли» и «неба».
Вскрывая зло «на земле», Лермонтов проводит в поэме проекции к битвам, которые, очевидно, происходят и там. Потому слова Лермонтова: «Он занят небом, не землёй!» – не упрёк Богу, а констатация наиболее важного в истинных над-вселенских реалиях, с которыми здешний мир связан лишь опосредованно (вспомним откровения средневековых мистиков, в лице св. Августина допускавших «параллельное» бытие).
Глубина и неразрешимость проблемы не дают покоя Лермонтову, тяготят его, но он вновь и вновь возвращается к ней. На протяжении всей своей жизни поэт пытается приблизиться к её духовному пониманию. Именно в этом контексте глубина страданий Демона сродни состоянию души автора поэмы.
Из всего следует, что попытки Лермонтова «примирить» Демона с Богом есть не что иное, как аллегорическая форма (или поиск решения) духовного запустения здесь – в этом мире. И не случайно завершение поэмы совпадает с началом её.
Круг пройден! Лермонтов – мистик, исследователь и создатель поэмы – бессилен перед диалектикой мира, не им заданного. Демон, страдающий конечной бесполезностью своего внеисторического бытия – и в этом смысле родственный мукам автора, – тяжело расшибается о «камни» космической диалектики. Но то – Демон. Лермонтов не оставляет попыток постигнуть смысл нарушенной некогда гармонии «венца творения». Всего лишь тень от бескомпромиссной битвы «сынов небес» пала на чело Поэта; именно он оказался в числе избранных, могущих прочувствовать и приблизиться к пониманию, но не разгадать смысл Зла. Ибо обречённое на поражение, оно им не исчерпывалось… Мечты «духа изгнанья», как во зле, так и в попытках творить добро (не зря он в своей клятве упоминает «вечной правды торжество»), были безумны изначально, ибо нельзя проникнуться добротой и любовью, оставаясь Демоном – надменным и гордым. А потому всё закономерно приходит к известному нам трагическому финалу…
Духовная субстанция Поэта, витая между теряющимся в вечности «первым днём творенья» и «его последним днём» (нигде не отмеченным сроком Судного Дня), не могла провидеть всего плана (Бога), в ипостаси времени «зажатого» человеком в вековые, годичные и часовые исчисления. Тварный человек (т. е. уже созданный) не завершил ещё свою эволюцию в пределах заданной ему природы, которая меряется наиболее выдающимися носителями духовного начала и в которых ярче, нежели в других, вспыхивают искры Божественного плана. Трагическая незавершённость лучшего в тварном мире и обусловила некоторые «неясности» поэмы.
Случившаяся ограниченность природы человека, в которой духовному началу активно противится телесная его ипостась, очевидно и мешала Лермонтову «пробиться» к материям тончайшего мира. Многое постигнув, сумев лицезреть землю «в сиянье голубом», душа поэта всё же витала где-то под распростёршимся над землёй высоким «куполом» мироздания.
Невольно возникает вопрос: уж не близкое ли освобождение от довлеющей «материи» даёт возможность человеческой субстанции ощутить нечто, доселе неведомое?! Может, именно это прочёл на лице Александра Пушкина В. А. Жуковский?! Как известно, находясь у смертного ложа Пушкина, Василий Андреевич поражён был тем, что в первые минуты после смерти поэта по лицу его разливалась «какая-то глубокая удивительная мысль… какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание… выражение величественной торжественной мысли…»
В одном месте Лермонтов проговаривается как будто о том же.
Весьма вольно переведя стихотворение Генриха Гейне «Они любили друг друга…» (1841), Лермонтов с каждым поэтическим «шагом» отходит от первоисточника, в котором ему явно было тесно[35]. У Гейне влюблённые умирают, но, в полном согласии с романтической традицией, автор тешит души любящих «встречей» за гробом; «там» – среди райских кущ, роз, пения соловьёв и ангелов (атрибутика символов такого типа типична для лирики Гейне), они, теперь уже вечно молодые, счастливо решат свои, не разрешённые на земле коллизии.
У Лермонтова соловьёв и роз нет и в помине. Повествуя о трагической разлуке влюблённых, он создаёт неочевидные, эфемерные образы:
Они любили друг друга так долго и нежно,С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!Но, как враги, избегали 
