Лица, которые на крик этой дамы вошли в ту комнату, где был президент Фор, застали картину, которую трудно изобразить: Фор находился в самом неприличном положении, мертвый, с рукою, охватившей ее густые прекрасные волосы, а она стояла около него на коленях.
Любопытно, что Ник. Ник. (Кнорринг — Н.Ч.), прожив во Франции 30 лет, так и не понял, при каких обстоятельствах умер Феликс Фор. Он решил, что вся соль в том, что Фор выхватил мертвой рукой волосы дамы.
Витте пишет: Фор находился в самом неприличном положении (которое трудно изобразить), мертвый, с рукою, охватившей ее густые прекрасные волосы, а она стояла около него на коленях.
«Самое неприличное положение» заключалось в том, что дама, стоя перед ним на коленях, делала президенту «минет» и в самый патетический момент Фор умер от разрыва сердца, так как Фор судорожно охватывал ее волосы, то дама и не смогла сразу освободиться от мертвой руки.
Именно эту картину и застали вбежавшие, и каждому французу это известно. Для Франции это вполне «нормальное», обыденное явление. Половые «извращения» — «art amandis» вовсе не являются занятием кокоток, любая респектабельная дама общества — почтенная мать семейства, в этом искусстве не уступит любой «жрице любви». Эта «изысканность» прежде всего гнездится в буржуазной, а в равной мере в любой, в том числе и рабочей семье. Обо всем этом в свое время уже рассказал Золя.
Мне вспоминается рассказ В.Н.Малянтовича (известный эмиграции русский художник — Н.Ч.). Он присутствовал на каком-то съезде в русско- французском обществе, главным образом, людей искусства. Против него сидела молоденькая (16–17 лет) маркиза. За десертом два соседа маркизы обрезали шкурку банана таким образом, что он принял форму члена, и любезно предложили соседке «sucar», как обычно разговор принял пошловато- сальный характер о «тонкостях любви». К слову, Малянский сознался, что дожив до своего возраста (55–57 лет), он очень наивен в этих делах и ни разу в жизни не испытывал подобного рода ощущений. «Нужно было, Юрий Борисович, видеть, с каким презрительным удивлением посмотрела на меня эта девчонка, словно говоря, “какой же ты мужчина, на что же ты годен?”»
Мой хозяин cher Varene не Феликс Фор и не умер подобно ему, но однажды был застигнут в своем рабочем кабинете, когда, подобно Фору, «находился в самом неприличном положении», одним из служащих.
В двадцатых годах после моего переезда из Монтаржи в Париж я, переменив несколько антеприз, наконец устроился рабочим во одном торговом предприятии Varene Freres, торговавшем en gros фарфором, фаянсом и прочими articles de menaqe. Устроил меня Кеша Пинко, который работал там. Братья Varene охотно брали русских и застал я там не мало забавных типов. Во главе предприятия стояли два брата. Старший — cher Aime был просто хозяином, необычайный работяга, хотя ему и было много за 60, целый день возился с рабочими. Вскоре я стал chef de equips, с моими ребятами я ездил разгружать вагоны с товаром, затем распределял их и устанавливал по местам в огромном, крытом стеклянной крышей, помещении. Обычно с нами работал Aime. Это был необычайный ворчун и крикун при случае, но по существу очень добрый старик, смертельно ненавидевший лентяев и ловчил, но уважавший труд, и сам его не боявшийся. Разгружать товар, уложенный в ящиках с опилками, стружками или сеном, в жаркий день, обливаясь потом и задыхаясь от пыли, дело не особенно приятное. Старик вымазывался как черт, уставал к концу дня гораздо больше нас, но был счастлив.
Всю жизнь человек работал и его увлекал, как страсть, самый процесс работы. Без него работа шла бы, может быть, слаженнее, так как он не совался бы со своими распоряжениями и толкотней. Cher Клод был несколькими годами моложе Aime, но он стоял во главе предприятия, занимал административный пост — он был директором. Он был крупнее и грузнее старшего брата, с бритым грубовато-топорным лицом (Aime носил усы и эспаньолку — почему рабочие и окружающие звали его «козлом»). Директор по-медвежьи косолапо проходил по помещениям предприятия, здоровался с нами и иногда удостаивал нас разговором в таком духе: «А есть ли в России трамваи?», «А правда ли, что в города иногда забегают медведи и волки? En si berie!» Он нес подобную чушь, вовсе не пытаясь шутить, не от глупости даже, он нес ее совершенно всерьез, от своего неведения, от потрясающего невежества (что касалось России), хотя он в молодости кончил духовную семинарию.
Именно с этим cher Клодом и произошел нёкий казус, не смотря на «духовное воспитание», он был типичным французским буржуа или просто средним французом, и потому использовал свое положение на поприще «Cnercher la femunne». У него была личная секретарша Сюзан, дама лет 35. Она была потрясающа по роскошеству телес, она именно потрясала ими, проходя по двору и улыбчиво здороваясь с сослуживцами.
При каждом ее движении, при ее величавом и довольно твердом шаге, ритмически и упруго сотрясались ее груди, ягодицы и все тело, не расхлябанно, а какой-то упругой мелкой дрожью. При виде ее у Козловского отвисала нижняя челюсть, и не выдержав, он исчезал в уборную, возвращался из нее бледный, вялый и растерянный. Это был довольно мерзкий тип эротомана. Революция его застала в старших классах Кадетского корпуса, попав в эмиграцию, он так и остался на всю жизнь «кадетом». Попав во Францию, по своей патологической натуре он воспринял все самое худшее — ананирование в писсуарах, или на скамейках общественных садов и скверов — «любовь на расстоянии». Бледный, с призрачной синевой кожи, с порочными кругами под глазами, он мог говорить только о женщинах, причем только в определенном духе — как-то надсадно он высказывал вслух, смакуя подробности, свои порочные видения. Цинизм и бесстыдство его не знали границ. Его девизом служила та надпись мелом на общественных писсуарах, которую малюют такие
