свисала не менее одинокая лампочка. Под ногами скрипел облезший паркет, а решетка на единственном окне была такой плотной, что почти не пропускала свет.
Меня привели туда раньше Вильяма и оставили дожидаться его в полном одиночестве. Я бродила по этой неуютной комнате туда-сюда, не зная, куда себя деть. Втянула голову в плечи и жадно вслушивалась в каждый звук, доносившийся из-за двери.
А потом он пришел…
Знаете, что врезалось в память сильнее всего в тот день? Как судорожно мы снимали перчатки – он свои, я свои, – пока шли друг к другу. Как Вильям уронил их на пол и сжал дрожащими руками мое лицо. Как я заскользила по его спине голыми ладонями. Как соприкоснулась наша кожа – влажная и горячая. Мы словно перестали верить в то, что действительно совместимы, и теперь, переполненные страхом и недоверием, спешили перепроверить это заново.
Его руки сомкнулись на моей талии, и он поцеловал меня так горячо, как будто в комнате не было камер. Как будто вокруг вообще ничего не было: ни стен, ни решеток на окнах, ни колючей проволоки на высоких заборах – только мы и все это электричество, которое жгло нам губы и кончики пальцев. А потом Вильям зарылся лицом в мои волосы и пробормотал:
– Значит, ты хочешь, чтобы я женился на тебе?
«Ой, нет… Только не это…»
– Только не говори, что видел это фото, – взмолилась я, прижимая пылающее лицо к его груди.
– Это фото и многие другие. Как ты сражаешься за меня. И мокнешь под ледяным дождем. Как ты даешь гневное интервью журналистам «Айриш Таймс» и сердито размахиваешь плакатом с сердечками… А теперь скажи. – Он заглянул мне в глаза. – Ты в порядке? Ты спишь? Ешь?
– Я в порядке. А ты?
– В норме, – заверил он и, видя сомнение, добавил: – Серьезно. Даже не на что жаловаться.
– Я вижу новые следы от ожогов на твоих руках…
– Перебои с поставками латексных перчаток, – отшутился Вильям, тихо рассмеявшись.
– Я так боюсь потерять тебя… Что, если на тебя кто-то нападет?
– Полежит неделю в лазарете. Не переживай за него.
– Я не переживаю за него, только за тебя!
– Тогда лучше переживай за него, – улыбнулся он бесстрашно и дерзко, как мальчишка.
– У тебя есть сокамерники? Кто они?
– О-о-о, Найл, – чуть ли не с нежностью в голосе протянул Вильям.
– Мне уже не нравится это твое «о-о-о». – Я шлепнула его по руке, грозно хмурясь.
– Отличный парень, надо обязательно пригласить его в гости. Он выйдет через полгода.
– За что он сел?
– Убил свою девушку. Но она была стервой. Найл объяснил, что она была просто невыносимой…
– Вильям, скажи, что это шутка!
– Конечно, это шутка, – сдался он, притягивая меня к себе. – Найл протестовал против бурения нефтяной компанией скважин на ирландском шельфе. Отказался уходить, когда всех разгоняли, вломил полицейскому, потом еще одному…
– О-о-о…
– Зато мне нравится твое «о-о-о», Долорес Иден Макбрайд. Ты произносишь его почти так же, как в ту ночь, когда… в Ночь Потопа, короче.
– Я обещаю, ты услышишь его еще не раз. Только береги себя. И передай Найлу, что я буду рада познакомиться с ним. Он герой. И ты, кстати, тоже. Звезда газетных полос. Я удивлюсь, если поклонницы еще не забросали тебя любовными посланиями.
– Я уже начал обклеивать ими стены, – улыбнулся он.
– Ты правда в порядке?
– Правда. Все это как… трехзвездочный отель. Только все выходы замурованы, а горничные носят дубинки вместо кофе…
Я рассмеялась сквозь слезы. Как здорово, что у него есть силы шутить даже в таком месте, как это.
– Долорес, не волнуйся обо мне, хорошо? Если с тобой все будет в порядке, то и со мной тоже. Пообещай мне, что с тобой ничего не случится, пока я здесь.
– Обещаю.
– Через три месяца апелляционный суд, и если повезет, то все лето мы проведем вместе.
– Я хочу в Норвегию.
– Значит, мы поедем в Норвегию, – кивнул Вильям. – Правда, там нечего ловить летом…
– Рыбу, – буркнула я.
