– Ну как? – спросил Вильям, стягивая с лица маску и помогая мне встать на ноги.
– Как будто… слетала на Венеру и обратно.
– Вот и на меня такое чувство обычно накатывает. Чувство освобождения. От всего, что было до или будет после.
Он встал слишком близко. И задержал мою руку в своей ладони после того, как помог выбраться. Или просто мой мозг, пресыщенный кислородом из баллона, начал воображать волшебные вещи…
– У меня кружится голова, – пробормотала я.
– Сильно? – насторожился он.
– Нет, слегка. Даже приятно. Как будто бокал мартини выпила…
– Это из-за азота в воздушной смеси, которой ты дышала. Это не вредно и совсем скоро пройдет. Идем переоденемся…
Мы сняли ласты, и я пошла за ним, едва касаясь пола. Под водой было совсем не холодно в гидрокостюме, но сейчас стало даже жарко. Мышцы приятно ныли, в голове стоял розовый туман.
Вильям оставил меня в раздевалке и вернулся через пятнадцать минут.
– Долорес? – постучал он.
– Да? – ответила я.
– Все нормально?
– Нет.
Вильям заглянул ко мне и обнаружил, что я по-прежнему сижу на скамейке в мокром костюме.
– Головокружение прошло?
– Нет.
Он вошел в раздевалку, изучил мои зрачки, приложил руку к шее и начал отсчитывать пульс. Кровь пела и танцевала в артериях – прямо под его пальцами…
– Вильям? – прошептала я.
– Да?
– Если тронуть ту медузу без перчатки, то будет больно?
– Будет слегка жечь, как царапина. А что, хочешь понежничать с медузой? – улыбнулся он.
– Нет. Я боюсь боли… Когда была меньше, то могла вынести что угодно: шприцы, катетеры, скарификаторы и даже ожоги от прикосновений. Раньше все это не слишком пугало, а сейчас неприятны даже мысли о боли. Я думаю, что мой запас храбрости исчерпан… Она просто закончилась – как пули у солдата, который слишком много стрелял…
Тоска сжала горло. Я сделала неровный вдох и отвела глаза.
– Ну и черт с ней, с этой медузой. Это не самое большое счастье на земле – трогать медуз, – пошутил Вильям, хотя глаза оставались серьезными.
– Ты думаешь, мне грустно из-за медузы?
– Нет? Тогда из-за чего?
– Лучше бы ты не спрашивал…
– Но я все-таки спросил. Так что выкладывай. Ты же не собираешься испортить эту ночь своими недомолвками? – улыбнулся он.
«Конечно, нет, – подумала я. – Лучше давай-ка я испорчу ее своими откровениями…»
– Я тут сидела и думала о горячей воде и воске, и о том, что они могли бы мне дать. О свободе и возможности быть такой, как все… Спасибо за эти сведения, правда… Но, к сожалению, я не настолько бесстрашна, чтобы воспользоваться ими… Боюсь, что никакие уловки не спасут: вода будет недостаточно горячей, или подведет восковой спрей, или секундомер, черт возьми… я не смогу, нет. Мне остается только ждать и надеяться, что для таких, как я, все же изобретут лекарство и вылечат. И надеюсь, что к тому моменту буду не слишком стара для… прикосновений. Что я все еще буду способна желать другого человека так же сильно, как… хочу сейчас.
Наверно, это было самое спонтанное и нелепое за всю историю человечества признание. Я замолчала, ожидая от Вильяма какой-нибудь реакции, но он просто смотрел на меня и молчал.
– Прости, не знаю, зачем я все это говорю. Это все эта… воздушная смесь… – пошла на попятную я, чувствуя себя полной идиоткой.
Его рука прикоснулась к моей щеке, словно измеряя температуру кожи. Потом к подбородку. Я как завороженная смотрела в его потемневшие глаза: зрачки в полумраке были сильно расширены, отчего глаза казались такими же черными, как вода в лагуне…
– Это очень опасная игра, Долорес, – сказал Вильям наконец. – Говорить другому человеку, что ты хочешь его.
– Это не игра, – едва слышно ответила я. – Игры закончились.
Нас удерживали на расстоянии какие-то сантиметры. И последние крохи рассудка, которых становилось все меньше и меньше, пока не остались только мы – всего лишь люди со всеми своими слабостями и пороками, тараканами и скелетами, ошибками и шрамами…
