Декамерон 1914

Услышав про предметы, развивать эту тему ротмистр не стал, лишь вздохнул:

— Ошибся, выходит. Выходит, надо писать новый рапорт вдогон.

— Да, — кивнул я, — уж постарайтесь, отпишите там что-нибудь.

А лже-Шумский крикнул:

— Жутко рад был, Вася, знакомству с тобой! Не поминай лихом друга Колю! А будешь в Москве — заходи, ей-ей, не пожалеешь.

— А вот как выйду скоро в отставку выйду — так, может, и загляну.

— Вот и превосходно! Посидим!

Тут вдруг на пороге появилась Лизавета.

— Погодьте, я с вами! — крикнула великанша. На своем могучем плече она держала свернутый тяжеленный ковер. — Мне тут недалёко, до Чертова колодца.

Она втиснула ковер в фаэтон, втиснулась туда сама, и мы тронулись.

Когда проехали меньше версты, Лизавета крикнула висьолёму Антону, чтоб остановился, и с ковром на плече вышла. Ми выпрыгнула вслед за ней.

Вдвоем он оттащили куда-то ковер и через пять минут вернулись уже без него. Я вспомнил слова Лизаветы: дырка до самого ада. Что ж, вы прибудете по назначению, господин Петров, или как вас там. Во всяком случае, «козлиная песнь» была закончена.

Лизавета сказала:

— Назад я — пёхом.

Они с Ми на прощание обнялись, и Ми впрыгнула назад, в фаэтон.

Всю дорогу до станции мы проехали молча.

ДЕНЬ ГНОМОВ, —

так я назвал для себя эти больничные дни, слипшиеся в один беспросветный день, на все протяжение которого мое бренное существо было целиком отдано беспощадным и прожорливым гномам.

Еще более жестокие и жадные до крови и плоти гномы и бедное Отчество мое, и всю Европу. Да, казалось, что все это — в один день: и позор армии генерала Самсонова, и сокрушение Бельгии, и поражение союзников в Арденнах.

Нижний этаж столичной больницы, где я лежал, — а столица империи к этому времени носила уже совсем иное наименование[83], — был преобразован в военный госпиталь для особо тяжело раненых, оттуда даже до меня доносились стоны. Зачастую этим стонам вторил вой санитарок и сестер милосердия, получивших извещения с фронтов. И вот, чтобы хоть немного отвлечься и от собственных мук, и от мук мира, пребывающего в судорогах, я начал записывать эту историю, свидетелем которой я стал в те июльские дни в пансионате «Парадиз». Но только теперь она не казалась мне такою ужасной, как в те дни, в дни когда в небольшом горном пансионате появлялось по одному покойнику едва ли не в каждые сутки — Боже, какая ничтожно микроскопическая малость по меркам нынешних времен!

Мир жил тревогой, все ждали чего-то еще более страшного, маячащего призраком где-то впереди. В этом смысле мне было, пожалуй, даже спокойнее, чем другим, ибо я знал, что до чего-то самого страшного я, слава Богу, не доживу.

Я писал. Писал самозабвенно, заглушая боль и смутные мысли. И постепенно даже входил во вкус…

– —

Где-то в середке этого нескончаемого дня гномов проведать меня зашла Ми и после нескольких ритуальных слов о том, что я неплохо выгляжу, вдруг спросила:

— А вы знаете ли, как зовут нашего председателя Тайного Суда?

— ?

— Такое вот совпадение: зовут его Андрей Исидорович Васильцев. Говорю вам это, поскольку вы уж никому… — Возможно, она хотела продолжить: «не успеете сообщить», — но, замявшись, сказала: — уж вы-то (я в вас верю) оставьте это в тайне. Я даже было подумала, что какой-то ваш родственник.

— Да, он мой дальний родственник, — подтвердил я. — Правда, мы давно не виделись. Знаю лишь, что он преуспевающий адвокат. Но вот… оказывается, он еще и…

Не могу сказать, что ее слова сверх меры меня удивили. Если государственный прокурор (правда, уже в отставке) вот так вот преспокойно может беседовать с убийцей и покрывать еще многие убийства, то отчего бы и моему троюродному брату Андрею Васильцеву не быть председателем некоего