Достоевский и его парадоксы

которой люди делятся на консервативную массу, любящую жить мирно, в послушании, и тех, кто нарушают законы, разрушают настоящее, чтобы построить лучшее будущее, и на это время он настолько погружается в область отвлеченной мысли, что забывает о неотвлеченной реальности ужаса его жизненной ситуации.

Но Порфирий не даст ему забыть ее… Неверно говорю: но читатель не даст ему забыть ее. Какой нормальный читатель литературы станет обращать внимание на отвлеченные интеллектуальные изыскания убийцы, когда тут разворачивается такой неотвлеченный уголовный сюжет? Вот подспудный внелитературный сюжет, который исподтишка создает Достоевский как в «Записках из подполья», так и в «Преступлении и наказании»: сюжет борьбы отвлеченной мысли с конкретностью литературы, который в контексте русской жизни всегда заканчивается победой литературы и презрением (и неспособностью) к абстрактному мышлению.

В отличие от оригинальности мысли героя «Записок из подполья», идея Раскольникова, что люди делятся на стадо и героев, это расхожая идея девятнадцатого века, и Раскольников сам говорит, что все это было сказано уже тысячи раз. Тем не менее мысль Раскольникова несет в себе истинное качество, потому что, во-первых, она принципиально отстранена от оценочности плохо-хорошо, лучше-хуже, а во-вторых (это главное), она парадоксальна, что значит провокационна: «По-моему, если бы Кеплеровы или Ньютоновы открытия вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству».

Средний человек воспринимает парадокс буквально и бессмысленно пучит на него глаза: как это так, Ахиллес никогда не догонит черепаху? Как же так, такой замечательный Ньютон стал бы брать на совесть убийство? И так далее и тому подобное. Среднему человеку Разумихину невозможно мыслить безоценочно и тем более парадоксально, поэтому он в испуге восклицает: «…все-таки кровь по совести разрешаешь… ведь это разрешение крови по совести… это по-моему страшней, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное…»

На что Порфирий ему вторит: «Совершенно справедливо, страшнее-с».

Испуг Разумихина как представителя консервативного срединного большинства, делегировавшего пролитие крови государственному порядку, искренен и глуп: Раскольников-теоретик вовсе не разрешает, равно как и не запрещает пролитие крови, он констатирует парадоксы жизни. Ирония парадокса всегда в его вывороте привычных среднему человеку фактов наизнанку и обнаружении неожиданной стороны истины: «…ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продлолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступниками, уже тем одним, что давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и уж конечно, не останавливались перед кровью, если только кровь (иногла совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь… Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть выходящие из колеи люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе своей, быть преступниками – более или менее, разумеется».

Тут Раскольников опять оговаривается, что «это тысячу раз было напечатано и прочитано», но он скромничает: так злобно-иронично только он (только Достоевский) способен подать факты, которые описываются в книгах по истории задним числом и совсем не производят такого неприятного впечатления. И понятно почему: историки пишут о прошлом, находясь в том настоящем, когда «новый закон» стал очередным «древним», и Магометы и Наполеоны утверждены беспрекословными героями, так что теперь царит новый статус кво. Раскольников и это учитывает, говоря далее:

…масса никогда не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем, однако ж, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется… Первый разряд всегда – господин настоящего, второй разряд – господин будущего.

Вот в чем опасна для Порфирия мысль Раскольникова, вот в чем причина его ненависти. В третьем диалоге Порфирий «официально» пророчествует Раскольникову (официально – то есть согласно внешнему, официальному развитию сюжета). Но в первом диалоге Раскольников неофициально (исподтишка) пророчествует Порфирию неизбежность конца его положения как господина настоящего – что может быть страшней Порфирию?

Тут следует поговорить подробней о характере теоретической мысли Раскольникова, потому что в ней кроются малоподозревае-мые подводные камни. Прежде всего, стоит обратить внимание на то, что она следует мысли Гегеля вообще, и в частности книге «Философия истории», в которой история понимается как рациональное развитие человеческого общества на пути к некоей цели, которую можно равным образом интерпретировать как идеалистически (конечное раскрытие замысла Абсолюта), так и материалистически (устройство справедливого бесклассового общества). Парадокс Раскольникова в нескольких строчках пересказывает смысл этой книги с упором на моменты насильственных изменений, происходящих в обществе во имя лучшего будущего. В этом весь Достоевский, ранний социализм которого по конечной цели не отличался от своеобразности его позднего христианства (критика Леонтьева достаточно говорит об этом). Насколько Достоевский был по складу мышления (не по идеологии) рационалист- гегелианец, говорит его письмо Тургеневу о музыке. В этом письме Достоевский спрашивает коллегу, не думает ли тот, что смысл музыки, столь сильно действующей на нас помимо нашего сознания, будет в своей конкретности (умственно, идейно) раскрыт в будущем. Сегодня это письмо звучит наивно, даже смешно, но такова разница между характером мышления людей середины девятнадцатого века и нашего времени. Европейским характером